Осторожно, треножник!
Шрифт:
Лимонов пишет и стихи, и прозу. Он не любит стихов Бродского. Он называет его «поэт-бухгалтер».
Как говорит Козьма Прутков, мне нравятся очень обои . Я люблю находить у них интертексты.
Лимонов не любит интертекстов. Он говорит, что на его «Жену бандита» повлияла только жена бандита. Поэтому мне лучше не писать, что на «поэта-бухгалтера» повлиял «герой труда» Цветаевой. Лимонов может написать про меня рассказ почище, чем про Шемякина. Зато будет ясно, что на рассказ повлиял я.
Так или иначе, Лимонов не любит стихов Бродского. Он предпочитает его прозу – потому что находит ее слабой. «Иосиф попробовал написать прозу – и что вышло? Проза поэта!..» Проза поэта – куда уж дальше.
4
Под прозой поэта сегодня
«Как зыбка грань, отделяющая пушкинские черновые программы от его чистовой прозы, видно из того, что иногда эти черновики становились сами по себе чистовой прозой».
Между прочим, Тынянов – учитель Гинзбург. И вот что он пишет двумя страницами раньше о черновиках стихов:
«Прозаические планы, прозаические программы, стиховые черновики – вот краткий перечень этапов и методов его стиховой работы… Анализ прозаических планов и программ для стихов указывает, что… пропасти между ними и окончательным результатом – стихом… не существует… Пушкин намечает в планах и программах опорные фразовые пункты… дальнейшего развития стиховой речи».
Из анализов Тынянова видно, что у Пушкина черновики прозы и черновики стихов похожи. Прозаические наброски к стихам это именно опорные пункты, а не поэтическая речь. Их можно объявить законченной прозой, а можно развить в стихи.
Иными словами, проза этого поэта подобна его стихам не в их поверхностных, собственно стихотворных проявлениях, а на глубинном – программном, архиструктурном – уровне. (О глубинном я писал много, но так поверхностно – никогда.)
Сегодня некоторые программы пушкинских стихов читаются как модернистская проза. Вот план письма Татьяны:
«(У меня нет никого)… (Я знаю вас уже)… Я знаю, что вы презираете… Я долго хотела молчать – я думала, что вас увижу… Я ничего не хочу, я хочу вас видеть – у меня нет никого. Приходите, мы должны быть то и то. Если нет – Бог меня обманул. (Зачем я вас увидела? Но теперь уже поздно. Когда…) Не перечитываю письма и письмо не имеет подписи, отгадайте…»
По сравнению с этим «Я к вам пишу, чего же боле» – китч. Белинский не читал Джойса, и его реакция на мои слова была бы, вероятно, склеротически неистовой. Впрочем, Белинский не слыхал и о китче – Сюзан Зонтаг он тоже не читал.
5
И, разумеется, в Татьянином черновике он не нашел бы «состава поэзии». Мысль не моя – так, по мнению Трубецкого, отреагировал бы Пушкин на стихи Хлебникова. Но об этом я уже писал в статье «Графоманство как прием».
Я писал там о Лебядкине, Хлебникове и Лимонове – о том, что Пастернак по другому поводу назвал искусством «писать плохо». Марков назвал это «стихами в образе». Коржавин сказал: «чего уж там – персонажи пишут». «Плохописью» стоит заняться всерьез. Недаром Гинзбург говорит о плохо написанной биографии. «Плохой» биографии идут невозможная проза и неумелые стихи.
То, что глубинно хорошо, может быть на поверхности плохо. Но в эпохи, когда от глубинного не требуется поверхностности, неграмотный, даже ломаный, черновик оказывается поэзией. Например:
1
…видев мир и упование
улыбается она:
не улыбка – это сияние,
праздник своего лица…
Берег его только знаешь,
и сидеть тебе и ждать…
То и песну запеваешь,
и ничем не помогаешь
ему жить и быть и спать.
2
…сладкие ночи майского заката;
там пусто все и весело и вот:
темнеет Бог…. страдающий народ
пришел к нему и брал его как
3
И помнишь ты, как розы молодые
когда их видишь утром раньше всех,
все наше близко, дали голубые,
и никому не нужно грех…
4
…Что будет? Ты не беспокойся,
да от погибели не бойся,
ведь даже смерть только предлог;
что еще хочешь за ответа?
да будут ночи, полны лета
и дни сияющего света
и будем мы и будет Бог.
5
Родился бы я простым мужиком,
то жил бы с большым просторным лицом:
в моих чертах не доносил-бы я
что думать трудно и чего нельзя
сказать…
Это не Лебядкин и даже не Хлебников. Это русские стихи Рильке. Рильке, как известно, гений. Вероятнее всего, гениальны и эти стихи, хотя он их не печатал. (Он, как и Лермонтов, писал их в двух экземплярах, для себя и для нее, – совет, который Сталин подаст автору «С тобой и без тебя».)
Если у стихов гениальный подстрочник, гениальная архиструктура, то они гениальны – на глубинном уровне. То есть архигениальны. Хотя местами и похожи на «Пусть всегда будет мама».
Envoi
Есть портреты, которые не ложатся в прозу.
Он не был как выпад на рапире. Опровергая романтизм, он одновременно походил на араба и не походил на его скакуна.
Он был похож на молодого тогда короля Хусейна и на Вия, только гораздо циклопичнее. Он был похож одновременно на Хусейна и на Кухулина.
Возможно, он был похож и на тигров Элама, но тогда о них еще не слыхали.
Он был мягок. Тигр отличается от рапиры мягкостью, и мягкости у него хватило бы на пять тигров.
Пять Тигров, а заодно и Евфратов – ибо в нем было то и то. Он был воплощенное Двуречье. Его устьями можно было бы пить деготь, и деготь казался бы молоком и медом. (Мадхуна кширенача – все, что я помню из санскрита.)
Двуречье, оно же Междуречье, может пониматься и шире. Тогда налево развернется Инд, правей пойдет Евфрат.
Пятикнижие, Междуречье, интертекст, многоязычие, полигамия – you name it, he had it. Несмотря на свои ранения, он делал то, что желал.
Мне не под силу даже плохо написать его биографию. Для этого незаменим пятистопный хорей с ореолом пути.
У него была не улыбка, а сияние – праздник своего лица. Думать трудно и ничего нельзя сказать.
P. S. Кому трудно думать? Кто никак не может ничего сказать? Не Шкловский, хотя фамилия похожа. Как мог бы сказать Гуссерль (и повторить Эко), пишу не я, во мне пишут Шкловский и другие.
Это не страшно. Важно любить Шкловского в себе, а не себя в Шкловском. Это большое искусство.
Искусство, как и прием, в том числе юбилейный, начинается с вешалки. И на ней кончается. Прийти, поздравить и уйти. И жить и быть и спать. Как согласился бы Аристотель, даже у метатекста должны быть начало, середина и конец.
Если бы
[106]
Знакомый со школьной скамьи текст:
«Карл Пятый, римский император, говаривал, что ишпанским язы́ком с Богом, французским – с друзьями, немецким – с неприятельми, италиянским – с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому язы́ку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италиянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского язы́ка». [107]