Осторожно, треножник!
Шрифт:
Кохут 2000 – Kohut Heinz. Analysis of the Self: Systematic Approach to Treatment of Narcissistic Personality Disorders. New York: International Universities Press.
Сейфрид 2005 – Seifrid Thomas. The Word Made Self. Russian Writings on Language, 1860–1930. Ithaca and London: Cornell UP.
Фрейд 1964 [1914] – Sigmund Freud. On Narcissism: An Introduction // Он же. The Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud. Vol. 14. London: Hogarth. P. 69—102.
Фрумкина Р. 2005 // [рец. на кн. Seifrid, Thomas. THE WORD MADE SELF: RUSSIAN WRITINGS ON LANGUAGE, 1830–1930. Ithaca; London: Cornell University Press, 2005]| // Новое литературное обозрение, 76: 400–403.
Меташтрихи
Так запросто же! Дни рожденья есть…
[104]
Фамилия Пятигорский происходит от Пятигорска. Это пишет не Пильняк, это пишу я. Пильняк писал про Волгу и Каспийское море.
Pilny – по-польски «срочный». Я тоже спешу, но дело не в этом.
Название Пятигорска происходит от Бештау. Бештау значит «пять гор». Лермонтов писал Бешту , но это ничего не меняет. Его «пятиглавый Бешту» – двуязычное масло масляное.
Это само по себе не обязательно плохо. Тавтология может быть приемом. Это знали Зощенко, Хемингуэй, Сталин, а лучше всех Пильняк, но это его не спасло. Двуязычие тоже прием, я еще к нему вернусь.
Тавтология – род повтора. Повтор может быть пятикратным. Пятикратный повтор это не только нанизывание, но и замыкание. Возьмите Пятикнижие, Панчатантру, пентаграмму, пять актов трагедии, бешбармак.
Бешбармак значит «пять пальцев». Пастухи едят руками из общей тарелки, вокруг которой они сидят, создавая замыкание.
Можно было бы взять пентатонику, пятитонку, пятистрочную танку. Пятеричные структуры должны быть в тамильском фольклоре, но о них после.
Оструктуренное приемом, пять может быть больше ста. Когда великий виолончелист Пятигорский эмигрировал, его менее знаменитому брату пришлось сменить фамилию. Он стал Стогорским.
Я не знаю, есть ли у Пятигорского брат. Но если есть, ставлю двадцать против одного, что неслучайно эмигрировал не он, а Пятигорский. Отношение «быть братом» симметрично. Поэтому Пятигорский определяется как тот из братьев, который эмигрировал (даже если множество оставшихся пусто).
Обратное не верно. Чтобы стать Пятигорским, недостаточно эмигрировать. Об этом хорошо писать в статье под заглавием «Эмиграция как прием». Такая статья есть – г. Зиника сочинение, но будет другая «Эмиграция как прием», так та уж моя.
Кстати, как писал Тарановский, пятистопный хорей выражает тему пути. Как я когда-то проходил у Иванова, пять, путь и Понт – от одного корня. Coelum non animum mutant qui trans mare currunt. Это я проходил у кого-то другого. Проходить можно по-разному. Пушкинский тропик знойный (как, впрочем, и генримиллеровский) я прохожу до сих пор.
В Пятигорске я практически не был – не считая экскурсии на место дуэли. Но мы где-то писали про «Что случилось с Булькой в Пятигорске». Это детский рассказ Толстого, один из пяти про собаку Бульку. О Толстом много писал Шкловский, но о Бульке у него, кажется, ничего нет. Мы – это мы со Щегловым.
Возвращаясь к Лермонтову, я не уверен, что воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка – не китч. Виновата школа.
Музиль считал, что искусство = жизнь минус китч. Кальдерон считал, что жизнь есть сон. Мы писали, что тема = текст минус приемы. Роберт Фрост сказал, что поэзия – это то, что пропадает в переводе. О поэзии и о том, пропадает ли она, речь впереди.
Две трети лермонтовских стихов – китч. Виноват не он, он их не печатал. Конечно, лучше бы он их сжег, но и это не всегда помогает. Гоголь сжег «Кюхельгартена» не так успешно, как «Мертвые души». Как писал Булгаков, рукописи не горят. Он мог бы добавить, что иногда не горят не те.
В Пятигорск я ездил из Железноводска – как и Лермонтов. Мы жили на одной и той же улице. Он поехал на дуэль из дома № 8 по улице Горького, там есть мемориальная доска.
Стихи Горького тоже китч, но этим никого не шокируешь. Маяковский любил шокировать, но, как сказал Пастернак, его стали насаждать, как картошку. Маяковский любил Пастернака и говорил с ним голосом, предназначенным для женщин. Так же говорил со мной Пятигорский, но, как писал Вийон, где теперь прошлогодний снег? У Пастернака
Речь о стихах и о прозе. Шкловский где-то писал, что стихи – это не проза, а проза – это не стихи. Пастернак считал иначе. Он считал, что стихи – это проза, и наоборот. Наверно, об этом он говорил с Белым, но даже Мейерхольд не мог ничего понять из их разговора. Впрочем, проза Белого – это, действительно, стихи. И китч, но это завело бы нас далеко.
Хоть поздно, а вступленье есть.
1«Есть сюжеты, которые не ложатся в прозу. Нельзя, например, адекватно рассказать прозой:
Человек непроницаем уже для теплого дыхания мира; его реакции склеротически жестки, и о внутренних своих состояниях он знает как бы из вторых рук.
Совершается некое психологическое событие. Не очень значительное, но оно – как в тире – попало в точку и привело все вокруг в судорожное движение. И человек вдруг увидел долгую свою жизнь.
Не такую, о какой он привык равнодушно думать словами Мопассана: жизнь не бывает ни так хороша, ни так дурна, как нам это кажется… Не ткань жизни, спутанную из всякой всячины, во множестве дней – каждый со своей задачей…
Свою жизнь он увидел простую, как остов, похожую на плохо написанную биографию.
И вот он плачет над этой непоправимой ясностью. Над тем, что жизнь была холодной и трудной. Плачет над обидами тридцатилетней давности, над болью, которой не испытывает, над неутоленным желанием вещей, давно постылых.
Для прозы это опыт недостаточно отжатый, со следами душевной сырости; душевное сырье, которое стих трансформирует своими незаменимыми средствами».
Это пишу не я. Это пишет Л. Я. Гинзбург. [105] Противореча себе, она пишет прозой. Местами образной – теплого дыхания мира . Местами коннотативной – в тИре можно прочесть как в тирЕ , тем более, что эти слова взяты в тире, а за ними следует в точку! Местами аллитерированной – простую, как остов, чуть ли не рифмованной – всячины/задачей/плачет.
Ловишь себя на подозрении: экзаменует! И вот он плачет… – не Пастернак ли? Боль, которая не болит, – Ахматова? Отжатие душевной сырости – уж, наверно, Мандельштам?!
Но местами идет беззастенчиво научный текст: реакции, некое психологическое событие, тридцатилетней давности, биография… Что это – стихи? проза? метафизическая поэзия? Только не китч. И автор, конечно, сама Гинзбург.
Разбирает любопытство: есть ли у этого фрагмента стихотворный подстрочник?
2
Стихотворный подстрочник прозы – не абсурд. Это теперь бывает и бывает неплохо. Например, вот что получается из черного, как ночь, жадно глядящего на дорогу подстрочника, давно ставшего китчем:
«Кто именно вознамерился обесчестить тебя, пожилую жеманницу, фифу, прельстительную недотрогу? А-а, может быть, это тот самый проезжий корнет, что ночевал в номерах, где служила ты в молодости кастеляншей.
Снова – как некогда – вошел он к тебе без стука и, подбоченясь, надменно овладел тобою – без заверений, без клятв, и назавтра – чуть свет – отъезжая в заброшенной грязью пролетке – даже не обернется.
А может, это небезызвестный пройдоха, что дважды стоял у вас на квартире: сначала во дни твоего девичества и в качестве миловидного юного барина, а затем седовласым в чинах военным, когда ты уже овдовела, выдав замуж едва ли не пятерых дочерей.
И оба раза, несмотря сначала на твои капризы, а затем – на свои ранения, делал то, что желал…»
Это из «Палисандрии» Соколова, но разве не то же делал Мандельштам в «Египетской марке», перелагая некрасовские прозаические стихи поэтической прозой?
3
Проза русских поэтов и стихи русских прозаиков. О первой пишут все, о вторых писал В. Ф. Марков. Сам он пишет вызывающе изящной научной прозой, а в свободное от нее время – стихами. Большей частью это «одностроки». Три строчки – уже хайку:
Калифорнийские сосна и пальма
растут рядом
опровергая весь романтизм