Осторожно, треножник!
Шрифт:
Эта ломоносовская миниатюра [108] – образец удачного риторического построения. Она состоит из двух предложений, которые, модулируя одно в другое, убедительно развертывают мысль автора.
Первое предложение сравнительно коротко, но сразу же задает основной формат рассуждения: вариации на тему о свойствах разных языков. [109] Проведение темы через серию примеров – классический прием, и чем разнообразнее примеры, тем нагляднее демонстрируется универсальность развиваемой мысли. [110] В хрестоматийной строфе из «Пира во время чумы»:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы —
Пушкин набрасывает картины стихийных и общественных бедствий, причем первые включают море и сушу, глубину и поверхность,
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…
Благодаря изощренной риторике, парадоксальная идея предстает чуть ли не самоочевидной.
Сходным образом построено первое предложение Ломоносова. Единство обеспечивается общностью схемы: «язык Х идеально подходит для общения с адресатом Y», а разнообразие – списком языков и адресатов. Языки просто различны, адресаты же образуют красноречивый разброс, охватывая такие крайности, как Бог/человек, друг/враг и мужчина/женщина, и, значит, небо и землю, церковную и светскую сферы, мир, войну, любовь, брак. Эта конструкция четко обрамлена (и тем самым дополнительно сплочена воедино): в начале сообщается, что так говаривал автор изречения, а в конце тот же verbum dicendi приписывается сразу всем четырем парам персонажей: говорить прилично .
Синтаксическая схема и словесная рамка – общие, но какова в точности та единая мысль, которая тут выражена?
Какую ударную максиму призваны иллюстрировать коммуникативные особенности разных языков? Ведь весь фокус подобных построений в том, чтобы разноречивый житейский материал подверстывался под дисциплинирующий центральный тезис.
Им могла бы быть ценностная иерархия языков, и соответствующие градации в тексте обнаруживаются. Испанский предстает самым величественным, немецкий – самым низменным, два других располагаются посредине. Но конечная позиция, отданная немецкому (а не испанскому) делает сомнительной адекватность такого прочтения: не клонится же речь к элементарному поношению немецкого языка!
В этой связи интересна редактура, которой Ломоносов подверг известный ему вариант изречения. Согласно комментаторам,
«Источником этого сообщения является следующая фраза из весьма популярной в XVIII в. книги французского писателя XVII в. Доминика Бугура (Bouhours) Les entretiens d’Ariste et d’Eugene [Разговоры Ариста и Ежена], вышедшей в свет анонимно в 1671 г. и не раз переиздававшейся:
«Si Charles-Quint revenoit au monde, il ne trouveroit pas bon que vous missiez le françois au dessus du castillan, lui qui disoit, que s’il vouloit parler aux dames, il parleroit italien; que s’il vouloit parler aux hommes, il parleroit françois; que s’il vouloit parler à son cheval, il parleroit allemande; mais que s’il vouloit parler à Dieu, il parleroit espagnol» [Если бы Карл V восстал из мертвых, он не одобрил бы, что вы ставите французский язык выше кастильского, – он, говоривший, что если бы ему захотелось побеседовать с дамами, то он повел бы речь по-итальянски; если бы захотелось побеседовать с мужчинами, то повел бы речь по-французски; если бы захотелось побеседовать со своей лошадью, то повел бы речь по-немецки; но если бы захотелось побеседовать с Богом, то повел бы речь по-испански].
Этот текст, цитируемый по парижскому изданию 1737 года (стр. 95), Ломоносов мог прочитать также (в не совсем точной передаче) в Историческом и критическом словаре Пьера Беля (Dictionnaire historique et critique раr М. Pierre Bayle. Amsterdam, 1734, т. II. С. 408)». [112]
Сразу же бросается в глаза, что уничижительную лошадь Ломоносов заменил более достойными неприятельми , чем ослабил антинемецкий пафос цитаты. [113] Подтверждается и сознательный подрыв величия испанского языка, выразившийся в переводе его из финальной позиции (которую кастильский занимал у Бугура/Бейля) в менее выигрышную начальную. [114]
В варианте Бугура/Бейля фраза Карла строилась как аргумент в пользу кастильского в противовес французскому, [115] и ее можно было бы понять как похвалу языку главной составной части его империи. Но родным языком Карла был французский, испанским же он
Так или иначе, в ломоносовском изводе четкая иерархия скорее отсутствует, и в качестве общей мысли прочитывается что-то вроде того, что у каждого языка свои особенности, все языки различны и равноправны, так сказать, suum quique, каждому свое. Но это значит, что прием Проведение через разное употреблен тут не по прямому назначению – не как мощный усилитель некого единого тезиса, а как невольная проекция плюралистического наблюдения о разнообразии языков. Не то чтобы первая фраза напрочь лишена была интегрирующего властного начала – оно в ней присутствует, но не столько в тексте, сколько за текстом. Этот голос певца за сценой принадлежит, конечно, автору цитируемого изречения. Его статус главы многонациональной Священной Римской империи, основными языками которой являются перечисленные им и ему подвластные, несомненно излучает ауру авторитетной мощи. Но излучением дело ограничивается, на передний план Карл не выступает – речь не о нем, а о свойствах языков.
Перейдем ко второму, вдвое более длинному, предложению. Оно повторяет, развивает и преобразует смысловую структуру первого, мягко, но решительно подчиняя его себе. Повторение состоит в подхвате общего метасловесного формата (говаривал… говорить прилично – присовокупил бы… говорить пристойно) и в следовании характеристикам четырех языков. Но уже и в этом заметны отклонения.
Прежде всего, исходная схема («язык Х годен для общения с адресатом Y») переформулируется – переводится в более высокий регистр («язык Х обладает ценным свойством Z»). Повышение ранга достигается заменой непосредственных человеческих взаимоотношений ( с женским полом говорить прилично и т. п.) абстрактными категориями (великолепие, нежность, живость, крепость) , варьирующими приподнятое и подсушенное «ценное свойство». Особенно показательно очередное облагораживание немецкого языка – до уровня безоговорочно позитивной крепости. Собственно, первый шаг в сторону сухих абстракций был сделан Ломоносовым еще в первом предложении, где непринужденная повествовательность варианта Бугура/Бейля (если бы ему захотелось побеседовать с дамами, то он повел бы речь по-итальянски…) [116] была облечена им в неопределенные и безличные формы (говорить прилично) . В целом же делается характерный риторический ход: начав с анекдота о Карле, позаимствованного из литературы, Ломоносов соединяет его с другим готовым мотивом – абстрагирующими рассуждениями о свойствах разных языков. [117]
Далее, переход к абстрактным существительным делает возможным присоединение уже чисто декларативных богатства и сильной в изображениях краткости , ни к каким персонажам не привязываемых. Производимое с их помощью расширение списка языков следует опять-таки принципу варьирования: к живым добавляются два древних, а к основным европейским – язык автора высказывания, российский , которому отводится теперь центральное место. Посмотрим, как оркестрован этот важнейший сдвиг.
До сих пор носителями разнообразия были возможности разных языков, а единым стержнем подспудно служила фигура императора – афориста и полиглота. Теперь эта структурная функция обнажается и усиливается, а в качестве ее носителя на первый план выдвигается российский язык . Аккумулировав разнообразные свойства остальных шести, он оказывается своего рода суперязыком, самодержавным властителем языковой империи всех времен и народов. [118]
Узурпация совершается очень дипломатично: две части похвального слова в конфликт не приходят, просто первая исподволь ставится на службу второй. Карл из рассуждения не устраняется, а превращается в рупор идей скрывающегося за ним автора – выпускника Славяно-греко-латинской академии, патриота прославляемого им языка. Чревовещая за Карла, Ломоносов не подрывает ни его авторитета, ни величия испанского языка, в чем и нет надобности, поскольку, как мы видели, уже в первом предложении он предусмотрительно лишил их пьедестала.