Осторожно, треножник!

Жолковский Александр Константинович

– Тогда приведите мне, пожалуйста, пример его правильного употребления.

– Ну, может быть, вы и правы, но я бы его не употреблял.

– Но вы его и не употребляете. Его употребляю я. Скажите, Лева, вы как-то подспудно убеждены, что владеете русским языком лучше меня?

– Ну, вы просто не представляете себе, какую галиматью иногда приходится править!

В общем, слово «педалирует» удалось отстоять. О дальнейшей судьбе Младшего у меня сведений нет. Скорее всего, он жив, хотя жизнью это, конечно, не назовешь.

Переходя к постсоветской ситуации, можно начать с метаморфоз, претерпеваемых бывшими носителями официальной идеологии. В разгар перестройки некий Главный спрашивает, нет ли у

меня статьи об одном воскрешенном писателе, которому вот-вот исполняется сто лет со дня рождения, а у журнала нет подходящего материала. Такая статья у меня как раз есть, я им ее даю, и она быстро продвигается к выходу. Младший препятствий не чинит, но на стадии верстки Ответственный (тогда еще партийный, в общем не вредный, но удручающе ограниченный и, видимо, снедаемый каким-то внутренним недугом, отравляющим его взгляд на мир), сделав мне различные мелкие замечания (которые я, как всегда, принимаю), вдруг выдвигает содержательное – и какое!

– Вот вы тут пишете о соцреализме и его влиянии на этого писателя.

– Ну и…?

– Но ведь никакого соцреализма не было.

– ???

– Ну, бездарь всякую мы же не будем называть «измом», да еще влиятельным. В общем, это надо убрать.

– Позвольте, мы с вами знакомы почти тридцать лет. То у вас нельзя без соцреализма, то нельзя с ним. А где в вашем репертуаре «можно»? Оно было бы тем более уместно, что власти-то у вас прежней больше нет. И статью просите напечатать вы, а не я, и других журналов полно, и гонорар мой обесценится быстрее, чем номер выйдет. Так что давайте-ка я впишу, что соцреализм понимается в смысле Андрея Синявского и Катерины Кларк.

Тогда это еще звучало провокационно…

Ослабление редакторской власти благодаря фактору рынка лишь очень медленно отлагается в сознании и навыках Редактора. Где-то в начале 90-х дружественный Младший в одном прогрессивном журнале вдруг сообщает мне, что лежащая у них статья (вполне актуальная) не пойдет. Почему? Начальство (Ответственный? Главный?) считает, что у них уже напечатано несколько моих материалов.

– Прекрасно, – говорю я, – не будем перегружать журнал моими опусами. Давайте я отдам статью куда-нибудь еще. Не можете ли вы, уже как мой друг, посоветовать, куда именно лучше всего?

– Ладно, я попробую поговорить с начальством еще раз…

Статья выходит в следующем же номере.

Кстати, дальнейшее взаимодействие (мое и известных мне других Авторов) с тем же Редактором, но уже в роли Главного, вынуждено строиться по той же схеме. Возможно, он и ему подобные полагают, что овладели законами капиталистической конкуренции, не подозревая, что в западном издательском деле (как и на рынке вообще, за исключением разве наркобизнеса) конкуренция давно введена в цивилизованные рамки, избавляющие партнеров от постоянных силовых эксцессов.

Надо сказать, что само наличие у Редактора власти над Автором недостаточно для объяснения его установки на присвоение текста. Тут действует еще один фактор. Подобно тому, как Критик (= Автор) это, как правило, несостоявшийся Писатель (écrivain manqué), Редактор – это несостоявшийся Автор. Соответственно, его болезненно раздражает настырная плодовитость Авторов, вечно теребящих его по поводу скорейшего опубликования их сочинений. Поэтому, наряду с разнообразными внетекстовыми проявлениями власти (садистическими играми с Автором, вымогательством у него денег, борзых щенков, мелких услуг и т. п.), Редактор с особым упорством направляет ее на «авторизацию» чужого текста.

Некоторые типичные приемы такой авторизации нам уже встретились. Это замена отдельных слов, выбрасывание кусков текста, врезка. С последней мне вновь пришлось столкнуться, когда один уважаемый мной Ответственный, на которого в моей статье было несколько отдающих

ему должное ссылок, разразился целым полемическим послесловием. Оно состояло на одну треть из фактографических придирок и поправок, которых он, манкируя собственно редакторскими обязанностями, не высказал мне за те два года, что статья лежала в журнале; на вторую – из аргументов в защиту чести мундира того деятеля советской культуры, о котором у меня шла речь (в старые времена его принято было то хвалить, то травить, то подходить к нему с одной стороны – с другой стороны, но теперь он ненадолго вошел в пантеон новых святынь, и Ответственный, видимо, решил, что моему субверсивному анализу необходимо «дать отпор»); а на третью – из каких-то ревнивых полуприсоединений к моей точке зрения. Мысль, что Автор есть автономная пишущая личность, отдельная от журнала и Редактора и, значит, в отмежевании нет необходимости, как видно, все еще не пустила корней в постсоветском редакторском менталитете. Более того, не выступая более в роли проводника постыдного официоза, Редактор (часто бывший диссидент) тем увереннее и с совершенно чистой совестью вторгается в авторский текст.

Сравнительно недавно мой старый приятель, не замеченный ранее ни в чем таком советском, оказавшись вдруг Ответственным Редактором одного нового журнала, заявил мне по электронной почте, что его настолько «ранит» мое покушение на некие культурные святыни, что он этого в своем журнале не потерпит. Я стал разъяснять ему про принцип Let us agree to disagree («Давайте согласимся иметь разногласия») и т. п. и призывать не злоупотреблять своим служебным положением в личных целях, но проблема была разрешена только силой – когда я на процедурных основаниях (они имелись) добился отстранения его от работы с данной группой материалов. Мы даже помирились, но понять, что соблюдение процессуальных норм важнее содержательных разногласий и что первая задача Редактора – отделить свою личность от своей общественной функции, он так и не смог. Ведь современный российский человек полагает, что наступившая наконец свобода означает полный отказ от каких-либо правил и ответственности – настоящий беспредел. (Как сказала одна моя американская аспирантка, бывшая в Москве на стажировке, «они строят капитализм, а представляют его себе по Марксу – как всемерное ограбление и эксплуатацию кого и как можно». Победил, так сказать, не капитализм, а «Капитал» из семинара по марксизму-ленинизму.)

Кастрирующие ножницы Редактора (не забудем о его отцовской, по Фрейду, природе) безошибочно нацеливаются на самое новое, интересное, оригинальное – словом, живое в тексте. Так, еще в старое время некий Младший, похвалив конкретный разбор, содержавшийся в поданной ему статье, обещал ее протолкнуть – при условии, что я выброшу из нее все свои «теории». «Спасибо, – ответил я, – но я не смогу воспользоваться вашим непочетным предложением. Мне дороги именно “теории”, на которых, кстати, держится понравившийся вам разбор». Тут я понес почти полное поражение, которое смог лишь слегка компенсировать публикацией статьи в другом журнале с последующим преподнесением Младшему (ненавистнику «теорий», хотя и служившему в Отделе теории) оттиска, где ему была высказана благодарность за ценные замечания.

В своих кастрационных действиях Редактор, особенно Младший, часто руководствуется спускаемыми ему «сверху» установками, воплощающими, в полном согласии с Фрейдом, цензуру «сверх-Я», то есть официальной культуры. Однако, для того чтобы служить ее идеальным проводником, недостаточно быть безразличным исполнителем директив. Страсть, чутье и глазомер, необходимые Редактору для ампутации самых живородящих органов текста, обеспечиваются его собственной, личной завистью-ненавистью ко всему тому новому и живому, что отличает Автора от него самого.