Осторожно, треножник!
Шрифт:
Это культурное предприятие часто вынуждено было прибегать к эзоповскому языку (иногда переходившему в снобистский треп), но оно выполняло необходимую и глубоко органичную историческую задачу. В составе указанного комплекса функций на долю теории выпала важная роль – одновременно ведущая и маскирующая. При этом теория развивалась на благодатной почве участия в жизни родной литературы. [190] В качестве примера из личной практики сошлюсь на собственные формализованные описания поэтического мира Пастернака, основанные на идеях Проппа, Якобсона и Эйзенштейна, отливавшиеся в схемы упомянутого выше типа, публиковавшиеся в полумашинописных Препринтах (см. Жолковский 1974, Жолковский и Щеглов 1971–1978, Щеглов 1977 ), но преисполнявшие автора горделивым сознанием исполненной культурной
Итак, семиотическое движение было сложным социокультурным явлением, а не автономным, чисто теоретическим направлением в науке (если такие вообще бывают). [192] Более того, развиваясь в оппозиционной борьбе с истеблишментом, оно не могло не разделить некоторых его черт – таких, как авторитарный дискурс, сектантский догматизм, ревнивая территориальность, любовь к ритуальным формулам и проч. У Ж. и Щ. сродство с официальной культурной парадигмой приняло, на мой теперешний взгляд, форму сверхцентрализованной модели порождения текста, выведенной из идей Эйзенштейна, который и сам был носителем идеологического детерминизма раннего советского образца. [193] Этот аспект нашего культурного багажа представился мне с неожиданной ясностью, когда при обсуждении одного моего доклада в Корнелле известный деконструктивист (Ричард Клайн) назвал мой подход «телео-, если не теологическим». А в известной степени то, что американский славист-бахтинист Сол Морсон клеймил как «семиотический тоталитаризм», было характерно для всего московско-тартуского движения в целом.
2. Drang nach Westen?
Но вот, по тем или иным причинам, [194] в том числе и по естественной логике экстремизма и аутсайдерства, [195] наступает эмиграция, сопровождающаяся совершенно новым набором альтернатив. Некоторые отличия хорошо известны – свобода слова, плюрализм подходов и т. п.; другие не столь очевидны, например, сосредоточение гуманитариев в университетах, а не исследовательских институтах, примат письменной культуры над устной, разница в структуре русского и английского абзаца и т. д. Ряд отличий – широкое распространение в США структурализма, фрейдизма, мифологического подхода, советологии и т. д. – могут быть отнесены на счет, так сказать, культурной географии. Другие части спектра профессиональных возможностей, открывающихся перед эмигрантом, представляют скорее продукт новейших культурных процессов, подходящих под широкое понятие постструктурализма. Это теории интертекстуальности (Блум, Риффатерр), читательской реакции (Изер, Фиш), деконструкции (де Ман, Каллер), дискурсивных стратегий (Фуко, Жирар) и другие.
Литературовед-эмигрант с удивлением обнаруживает, что большинство его коллег могут квалифицированно проанализировать стихотворение, но что разборы отдельных текстов больше не приняты, причем это не каприз моды – просто, западная, в частности, американская, культура уже усвоила уроки Новой критики и якобсоновского структурализма, которые в России все еще остаются «спорными». Что же касается занятий «неофициальными» советскими авторами, то они составляют естественную часть славистических исследований, свободную от политического риска и связанных с ним эзоповской тактики и героического ореола.
Не является славистика и горнилом теоретических открытий. Как и в России, теоретики группируются на наиболее крупных и культурно значимых направлениях литературоведения, то есть, прежде всего, в сфере изучения родной литературы, в данном случае – англо-американской, а также в теоретически наиболее развитых областях, то есть, благодаря успехам французской школы, – в области романских литератур. Славистика же – это, в первую очередь, региональная дисциплина. Кроме того, в какой-то момент эмигрант вдруг осознает, сколь скромное место в культуре свободной страны англо-саксонского склада, где слово давно утратило магические функции, занимает даже родная словесность, не говоря уж об экзотической русской литературе, а тем более о теоретических основаниях ее литературоведческого анализа.
Перед новоприбывшим все это разворачивает целый веер трудностей и перспектив, сводящихся, в общем, к тягостной для русского эмигранта «проблеме выбора». Необходимость выбирать диктуется непривычным разделением труда, то есть иной группировкой культурных функций в тех нишах американского литературоведческого истеблишмента, которые доступны русскому семиотику.
Основное отличие состоит в раздельности литературной теории и истории литературы, которые были
И я обнаружил, что предпочитаю оставить или, во всяком случае, приглушить свои теоретические интересы, лишь бы продолжать писать о русских текстах. Как оказывается, это для меня более ценно, чем споры о теоретических конструктах с людьми, к текстам как таковым безразличными, причем не только к русским текстам, но и к Тексту вообще. Еще в 1920-е годы наука занялась «литературой без имен»; на структуралистских знаменах было начертано «против интерпретации»; постструктурализм же решительно поставил Критика, Читателя и всемогущий безличный Дискурс и над Автором, и над Текстом.
У пресловутой проблемы выбора есть и другие аспекты, в том числе многочисленные практические трудности адаптации, возникающие в любом из альтернативных случаев. Но главным фактором мне представляется глубокий консерватизм русской культуры, русского гуманитарного мышления и, не в последнюю очередь, данного русского эмигранта. Сходные соображения высказывались и по другим поводам; полагаю, что в нашем/моем случае дело не просто в ностальгическом нежелании расстаться с русской почвой, хотя, конечно, и оно играет роль. [196] Еще важнее, я думаю, верность тому поклонению, которым окружены в русской культуре Слово, словесность, литература. Столкнувшись с выбором между престижной, но лишенной волшебства теорией и сравнительно скромным участием в русской литературной ворожбе, даже экстремист-теоретик Ж. оказывается неспособен устоять перед магией. Магическая культурная роль, как выясняется, для него насущнее, чем чисто познавательная теоретическая.
Таким образом, хотя теоретический тоталитаризм и уступает место более трезвому и сбалансированному разговору о русской культуре, но в общем и целом, Drang nach Westen кончается возвращением на блевотина своя – так сказать, к востоку от тартуского рая. Сверхзападничество приводит к своего рода славянофильству.
3. Потери и приобретения
Потери . Пришествие постструктурализма было частично закономерной революцией, а частично – легкомысленной сменой моды, оставившей многие задачи структурализма нерешенными. В особенности это относится к славистике, на которой постструктурализм в результате сказался довольно негативно – при том, что, в сущности, прошел мимо нее. Русское литературоведение (включая советских исследователей, эмигрантов и западных славистов) приветствовало наступление постструктурализма скорее как долгожданное избавление от железных объятий структурализма, нежели как сигнал к овладению еще более трудными премудростями деконструкции. В результате, у русистики не было времени ни своими собственными силами, ни путем усвоения извне встать на уровень важнейших достижений зрелого структурализма. Я имею в виду такие вещи, как систематическое обобщение наследия русского формализма, в частности, в областях нарративистики (Греймас, Женетт, Бремон, Чэтмен), интертекстуальности (Риффатерр) и метапоэтики (Ханзен-Лёве, Стайнер); как семиотика кино (Метц и др.), завершение общей семиотической теории (Эко) и некоторые другие итоги последних трех десятилетий.
Основательные результаты были достигнуты у нас главным образом в теории стиха, то есть в традиционно наиболее формальной области литературоведения. Но в нынешней постструктурной атмосфере мне приходилось слышать от, вообще говоря, вполне уважаемых коллег, что такого рода исследования – «скука смертная». Помню, увы, как, впервые попав на ежегодную американскую конференцию по славистике, я зашел на секцию теории стиха (просто чтобы посмотреть, как выглядит Уолтер Викери, известный мне ранее только по публикациям) и был потрясен зрелищем трех докладчиков, выступавших перед двумя слушателями. Что и говорить, в стиховедческих исследованиях не много plaisir de texte, а от литературоведения в Америке часто ожидается не столько полезное, сколько приятное – fun. [197]