Осторожно, треножник!
Шрифт:
[173]
Мои отношения с редакторами, в общем, всегда оставляли желать лучшего. Как шестидесятник я был склонен винить Систему и тех, кто ей слишком соответствовал или недостаточно противостоял. Но как честный офицер я самокритично старался обуздывать свое авторское и гражданское самолюбие и идти на конструктивные компромиссы. Неловко признаваться в затянувшейся наивности, но лишь в достаточно зрелом возрасте, напечатав около десятка тысяч страниц, я начал догадываться, что дело тут не столько в Системе и человеческих недостатках – редакторов и моих собственных, сколько в природе самих этих двух институтов, в дальнейшем именуемых Автор и Редактор. Ролевая структура последнего представляет собой
Хотя предполагается, что Автор и Редактор совместно делают общее дело, интересы их в общем случае различны, а часто противоположны. Это наглядно выявилось в моем зарубежном, а затем и российском постсоветском опыте, когда мне, по известной пророческой формуле, благодаря отсутствию советской власти, стало как-то легче, но проблема Редактора тем не менее не исчезла. Ибо при всех цивилизующих поправках суть дела не меняется – речь идет о власти. Правда, о власти всего лишь над текстом, но, во-первых, текст – это вовсе не хухры-мухры, а как-никак Логос (особенно в России), и, во-вторых, власть, даже самая мелкая, по замечанию Рассела, «сладостна» («Power is sweet»).
Суть не меняется, но суть – это еще не все, а может быть, и не главное. Бог (и дьявол) – в деталях. Поскольку какая-то власть неизбежна, постольку особенно дороги «мелкие», «формальные», различия между способами ее реализации. Советская власть, в частности власть советского Редактора, поучительна тем, что являет саму идею Власти в заостренном до наглядности виде. Более цивилизованные формы власти, в частности редакторской и издательской, ценны своей процедурностью, узаконивающей и тем самым сглаживающей многие властные проблемы. Особенно же интересны постсоветские феномены, в которых родимые пятна социализма наскоро прикрыты новыми овечьими шкурами.
В одном фельетоне Ильфа и Петрова сказано, что некая статья начиналась, как водится, с академических нападок на царский режим. Я тоже начну со сценок из проклятого прошлого, но ими не ограничусь, а главное, постараюсь показать, что интерес их, увы, не академический. Писать буду без имен, ибо дело не в лицах (иногда, в целях конспирации, я даже меняю пол моих героев), но с датами (историческая привязка важна) и, как говорится, только правду. Все взято «с источника жизни».
…Год 1970-й, кто еще помнит, юбилейный. Готовится выйти книжкой моя диссертация – «Синтаксис сомали». В одном из разделов расcматривается предложное управление, в этом языке очень оригинальное. Примеры взяты из передач сомалийского отдела Московского Радио, где ради сбора языкового материала я работаю на полставки. Одну из конструкций иллюстрирует оборот «памятник Мао Цзедуну» – явление, в то время в Китае и соответственно в мировой прессе актуальное, но в нашей печати неупоминабельное. Звонит издательский Младший – еврей-фронтовик, член партии, человек скорее симпатичный (а ныне покойный). Обращается ко мне по-начальственному на ты.
– Ну что ты там пишешь?..
– Что я пишу?
– Ну что это у тебя там за памятник?
– А-а…
– Ну замени ты его.
– У меня записи подлинные, с радио.
– Ну что ты, ей-богу?..
– Кого же вы хотите?
– Ай, ей-богу…
– Ну хорошо, пусть будет памятник Сталину.
– Ай…
– Тогда Гитлеру?
– Ну перестань…
– Кого же вам надо – Ким Ир Сена? Иди Амина?
– Ай, ей-богу…
– Ну ладно, пишите кого хотели.
– Кого я хотел?
– Вы знаете и я знаю…
– Ну ладно…
Книга вышла, [174] и на стр. 251 можно видеть разные сомалийские обороты на тему о памятнике – кому же еще? – Ленину. Но это, выражаясь по-современному, всего лишь мягкое порно. Да и Мао Цзедуна не особенно жаль. А вот история
…Вторая половина 60-х годов, уже после Синявского и Даниэля, но до Чехословакии. Печатается наша с соавтором статья, реабилитирующая русский формализм. На решающей стадии верстки доброжелательный Младший (отсидевший в свое время в ГУЛаге) приглашает нас к себе и показывает места, которые «не пойдут». Мы будем их исправлять, а он носить к Главному на утверждение. Самого же Главного (чуть ли не члена ЦК), подобно кантовской вещи в себе, нам видеть не дано.
Начинается челночный процесс доводки, этакий раунд эзоповско-киссинджеровской дипломатии.
– Вот вы тут пишете: «…посмотрим, что было сделано в этом направлении русскими формалистами». Этого Он не пропустит.
– Но ведь в этом весь смысл статьи?! Почему вы нам раньше не сказали? Если этого нельзя, мы забираем статью.
– Забирать не надо, но писать об этом на первой странице тоже нельзя. Вы придете к этому где-нибудь в середине или в конце. Он читает в основном начало, а остальное так, пробегает.
– Ну хорошо, тогда напишем: «…учеными ОПОЯЗа». Младший уходит к Главному и вскоре возвращается с известием, что ОПОЯЗ, увы, не годится. Этот эвфемизм давно раскрыт, к тому же заглавные буквы так и лезут в глаза. Тогда мы предлагаем «науку 20-х годов». Но Главного не устраивает и это, ибо получается нежелательное выпячивание 20-х годов как некой идеальной эпохи в укор современности; да и цифры торчат. Мы готовы дать числительное «двадцатых» прописью, но этого мало.
Тут кому-то из нас приходит в голову спасительная мысль – написать что-нибудь совсем неопределенное, например, «…в науке недавнего прошлого». Младший удаляется и – ура! – Главный дает «добро». Дальнейшее перефразирование продолжается уже без челночных операций и сосредотачивается на обеспечении эквивалентности числа печатных знаков в исходном и отредактированном тексте. Каким-то образом – каким, не помню – на этом этапе «наука» заменяется синонимичными ей «учеными». Мы подписываем верстку, где-то там, в мире ноуменов, ее подписывает Главный… Номер идет в печать.
Первым о долгожданном выходе нам сообщает коллега-подписчик. Он вечером звонит по телефону со словами возмущения:
– Что вы наделали?
– А что?
– Вы назвали их «учеными недавнего прошлого». Эйхенбаум, Тынянов и Эйзенштейн, ладно, умерли, но Шкловский-то и Пропп живы и продолжают работать…
Я бросаюсь писать Проппу, у которого недавно побывал, а мой соавтор – звонить Шкловскому, который его привечает. К счастью, «старики» статьей остаются довольны, а на ляпсус смотрят снисходительно – в свое время они прошли и не через такое.
…В конце 1960-х годов ко мне неожиданно обратился вполне «свой» Редактор (Младший) из ведущего интеллектуального журнала с просьбой написать о книге знаменитого итальянского коллеги – тем более что я был единственным ее владельцем в Москве. Я согласился, но заранее оговорил, что никакого марксизма-ленинизма у меня не будет. Младший сказал, что марксизма у них хватает в других разделах, а от меня требуется профессиональная рецензия, которую они спокойно опубликуют без купюр.
Ну, без купюр-то это положим. Статью прочитал Главный, и она ему даже понравилась. (Это впервые что-то мое понравилось Главному с простой крестьянской фамилией типа Дронов.) Но и он потребовал выкинуть множество сомнительных имен вроде Сталина и Троцкого, а также придрался к частоте упоминаний о Романе Якобсоне, разрешив употребить эту крамольную фамилию не более двух раз. Тогда я прибег к криптографии и насытил текст прозрачными отсылками к якобсоновским работам, в том числе к его анализу предвыборного лозунга I like Ike («Я люблю Айка»), протащив таким образом еще и Эйзенхауэра.