Осторожно, треножник!
Шрифт:
Помимо реабилитации предтеч структурализма и полемики на злобу дня, эта статья примечательна тем, что в ней были впервые сформулированы – и проиллюстрированы на примере эпизода с аукционом из «Двенадцати стульев» – основные идеи порождающей поэтики: тема как инвариант текста, инвариантность родственных текстов, описание структуры в форме порождения (= вывода темы из текста в терминах приемов).
«Можно ожидать, – говорилось в статье, – что функции, формулируемые для отдельного произведения, исходя из его темы (то есть, функции Эйзенштейна…), ввиду идентичности содержания… [однотипных] произведений окажутся идентичными для всей группы, то есть совпадут с функциями в смысле Проппа. Тогда следует ожидать появления литературоведческих
Имитация многоступенчатого вывода ильфопетровского «Аукциона» по функциям и приемам выразительности сопровождалась не только «техническими» пояснениями, но и наброском порождения – по тем же правилам – альтернативного варианта. Последний очень понравился Шкловскому: «Похоже вышло», – сказал он Щ.
Полагаю, что сегодня статья заслуживает переиздания – наряду с другими ранними работами (которые не были включены нами в сборник Жолковский и Щеглов 1996 , задуманный как «возвращение на родину» наших русскоязычных западных публикаций, поскольку в свое время они были напечатаны в России и, значит, в принципе доступны отечественному читателю). Но в момент своего появления она повела к дальнейшему обострению раскола. В. В. Иванов, способствовавший ее публикации и тем более, по-видимому, считавший себя обязанным дать отпор нашим отклонениям от генеральной линии семиотической партии, вскоре опубликовал в «Вопросах литературы» собственную статью (Иванов 1967) , где назвал наши порождающие разборы «полупародийными».
В «полупародийности», если понимать ее всерьез, я большой беды не вижу: литературоведение должно моделировать, то есть научными средствами пародировать, свои объекты и, значит, быть в буквальном смысле полупародией. Однако соль этого ярлыка, повторенного в статье с демонстративной многократностью, была, конечно, в том, чтобы объявить деятельность Ж. и Щ. пародией на подлинную семиотику и подать недвусмысленный сигнал к их отлучению от нее. [213] Дело было, разумеется, не столько в самих разборах и «порождающих» идеях, сколько в антитартуских выпадах Ж. и Щ., а также в той трибуне, с которой они были произнесены: «Вопросы литературы» были официальным советским органом, и наши нападки могли трактоваться как донос на семиотику; правда, при таком прочтении контрдоносом оказывались и ответные инвективы в том же издании.
Еще одним событием в шумной истории советской семиотики и структурализма стал организованный осенью 1968 года в редакции «Иностранной литературы» круглый стол по вопросам структурализма с участием В. Б. Шкловского, Б. Л. Сучкова, П. В. Палиевского, Е. М. Мелетинского, В. В. Иванова и многих других, включая Ж. и Щ. Дискуссия была острая, несмотря на заметное сгущение идеологических сумерек брежневской эпохи, особенно после недавнего вторжения в Чехословакию. «Структуралисты» выступали более или менее единым фронтом. [214] Произошло даже формальное возобновление моих отношений с В. В. Ивановым, амнистировавшим меня как собрата по диссидентскому оружию. К сожалению, материалы дискуссии, насколько мне известно, так никогда и не были опубликованы. [215]
В 1970 году в серии Семиотических исследований издательства «Искусство» вышла книга Лотмана «Структура художественного текста» (Лотман 1970) . Под впечатлением очевидной близости научных установок и в общем духе оппозиционерского единства я стал искать путей преодоления раскола. [216] Возможность вскоре представилась (и была упущена) в ходе состоявшегося в том же 1970 году в Тбилиси Симпозиума по кибернетике, включавшего внушительную Секцию лингвистики и семиотики. [217] Там Ж. и Щ. впервые увидели Лотмана. О напряженности нашего отношения к нему говорит следующая запись, сделанная мной по горячим следам.
«Личного знакомства не произошло и в этот раз, зато мы слушали его доклад (совместный с Б. А. Успенским, но говорил Лотман) – что-то о семиотике культуры, в том смысле, что культура конституируется ее противопоставленностью не-культуре. Лотман, хотя и заикается, блестящий лектор. Его слушали с большим интересом. Поскольку, однако, на Симпозиуме строго соблюдался регламент (кажется, 20
Прямо над моим ухом кто-то заорал: “Дать ему, сколько он хочет! Пусть говорит, сколько хочет!”. Я повернулся и увидел, что кричит Щ. “Позволь, – зашептал я, – почему это пусть говорит, сколько хочет? ” Возвращенный моим вопросом на землю, Щ. озадаченно повторил его: “Почему пусть говорит, сколько хочет? Не знаю. Это интересный вопрос. Надо подумать”.
Лотману тем временем было предоставлено 10 минут, и доклад продолжался. Через некоторое время Щ. нагнулся ко мне и, уже сияя улыбкой ученого, готового поделиться явившейся ему научной идеей, сказал: “Почему пусть говорит, сколько хочет? Прекрасно. Могу сказать. Пусть говорит, сколько хочет, потому что то, что он говорит – не страшно ”».
Следующий контакт с Лотманом состоялся во время поездки (году в 1971-м) группы семиотиков во главе с Лотманом в киноархив Госфильмофонда в Белых Столбах. Путь на электричке, а потом и пешком – неблизкий, и времени для общения было более чем достаточно. Из разговоров Ю. М. Лотмана, Б. А. Успенского и Б. Ф. Егорова между собой запомнились многочисленные упоминания об актуальной тогда официозной фигуре А. С. Бушмина (академика, директора Пушкинского Дома) и фраза Егорова, делившегося ближайшими планами работы своего Ученого совета: «Значит, так: у нас, это самое, идут две диссертации. Ну, значит, так: одну мы, это самое, режем…»
Тем не менее, вновь испытав обаяние личности Лотмана, я заговорил с ним о его книге, на которую мы со Щ. собирались написать рецензию в «Вопросы литературы» (см. Жолковский и Щеглов 1972 ). Он подчеркнул, что такая публикация желательна только в том случае, если рецензия будет сугубо положительной. На занимавший меня вопрос о допустимости критики внутри семиотического сообщества он ответил рассуждением, что молодые неокрепшие структуры нуждаются в защитной оболочке, и потому преждевременная свобода критики может оказаться вредной. [218] В то же время он предложил нам подать статью в очередной том тартуских «Трудов», и в дальнейшем, правда, с задержкой, опубликовал ее (Жолковский и Щеглов 1975) . В целом у меня сложилось впечатление, что он, как и я, был бы рад разумному компромиссу; [219] таким образом, если не любовь, то права человека восторжествовали.
Однако я пришел к выводу, что без собственного печатного канала Ж. и Щ. не обойтись, и убедил Розенцвейга предоставить «под поэтику» некоторые из выпусков его серии Препринтов. В этой полумифической, малотиражной и распространявшейся бесплатно серии [220] мы в 1971–1978 годах выпустили восемь работ по поэтике выразительности, впоследствии перепечатанных в том или ином виде в советских и зарубежных изданиях. Их выход способствовал преодолению нашей изоляции – как субъективно (мы перестали чувствовать себя «несуществующими»), так и объективно (в результате возникло наше сотрудничество с коллегами-семиотиками, в частности, Е. М. Мелетинским и Г. Л. Пермяковым).
Вскоре я был приглашен участвовать в очередном, Пятом (или, по новому счету, Первом Всесоюзном) симпозиуме по вторичным моделирующим системам, состоявшемся в Тарту в феврале 1974 года. Ю. М. Лотман и З. Г. Минц были подчеркнуто гостеприимны, и даже предложили мне прочесть в одном из их курсов двухчасовую лекцию на любую тему по моему желанию. [221]
Из тогдашних тартуских контактов особенно поучительным был для меня разговор с З. Г. Минц, которая подчеркнула необходимость учитывать при описании поэтического текста не только бытовые, философские, идеологические и т. п. содержательные темы (стоявшие в центре нашей со Щ. модели), но и, как она выразилась, специфические «темы для литературы», то есть металитературные или иным образом окультуренные и олитературенные. Эту поправку мы со Щ. с благодарностью учли в последующих вариантах модели, детально разработав различие между «темами I и II рода». [222]