Осторожно, треножник!
Шрифт:
II. Маргиналии аутсайдера (1997)
Событием в тексте называется перемещение персонажа через границу семантического поля.
Ю. М. Лотман
Пусть жизнью связи портятся, Пусть гордость ум вредит…
Б. Л. Пастернак
Речь пойдет об аутсайдерстве не столько относительно советского культурного и литературоведческого истеблишмента (это более очевидная тема), сколько относительно истеблишмента семиотического, – аутсайдерстве, до известной степени сохраняющемся и по сей день. Известно, что раскол бывает тем острее, чем незначительнее
Раскол, точнее (чтобы не преувеличивать собственной важности) – откол Ж. и Щ., совершился где-то в середине 60-х годов, когда медовая пора структурной поэтики (отмеченная такими событиями, как горьковская конференция 1961 года, московский симпозиум 1962-го, выход первого тома трудов структурного сектора Института славяноведения в 1962-м, и другими совместными акциями) подошла к концу. Он был следствием более широкого размежевания внутри «кибернетической лингвистики», в рамках которой роль аутсайдера-раскольника играл, при всей центральности, харизматичности и этической безупречности своей фигуры, И. А. Мельчук.
О Мельчуке я писал отдельно ( Жолковский 1995а: 162–170 [205] ); здесь существенно выделить его глубокое убеждение, что всё, кроме разрабатываемой им самим и его непосредственными сотрудниками работающей модели языка, – «ерунда». В лучшем случае (уважаемых им коллег и учителей) – добросовестное заблуждение, чаще всего – безответственная болтовня и игра в научные бирюльки, а в худшем случае (официальной лингвистики) – злонамеренная и вредная халтура. В сочетании с наивным научным утопизмом – верой, что единственная и конечная лингвистическая истина будет добыта в ближайшее время и именно им, с бескомпромиссной личной прямотой и с вызывающей – «демократической» – бесцеремонностью обращения такая позиция неизбежно вела к расколу. Практически это выражалось, например, в полной раздельности как методов, так и публикаций, даже при работе над одним и тем же объектом (русской грамматикой), на словах – во взаимных кулуарных обвинениях научно-идеологического порядка. [206]
Соавторствуя как с Мельчуком – в работе над лексическими функциями и моделью «Смысл – Текст», так и со Щегловым (моим коллегой еще по Лаборатории машинного перевода МГПИИЯ, возглавлявшейся В. Ю. Розенцвейгом) – в разработке сходной модели для поэтики (т. наз. «поэтики выразительности», она же модель «Тема – Приемы Выразительности – Текст»), я оказался, так сказать, в эпицентре обоих назревавших конфликтов. Из работы и общения с Мельчуком я черпал подтверждение собственной ценности как ученого (благодаря тогдашнему авторитету лингвистики среди наук семиотического цикла, личному авторитету Мельчука и успеху наших совместных результатов), перераставшее в полемическую самоуверенность и в сфере поэтики. И это при том, что составной частью «естественнонаучного» мировоззрения Мельчука был полнейший нигилизм по отношению к литературоведению и вообще любым гуманитарным печкам-лавочкам; специальное исключение делалось им лишь для меня лично – в тактических целях («чтобы ты был доволен и лучше занимался делом, т. е. лингвистикой»). В свою очередь, союз Ж. со Щ. усиливал присущие каждому изоляционистские тенденции.
Конфликт скрыто назревал на лингвистической почве. Из нашего «лагеря» пошли разговоры о необходимости объединения всех лучших сил при условии «гамбургского счета», который, как самонадеянно подразумевалось, будет выгоден именно для нас. На уровне лингвистической секции Совета по кибернетике эту идею вроде бы поддержал наш шеф В. Ю. Розенцвейг, но там ей вроде бы воспротивился вождь «славяноведов» В. В. Иванов. Насколько я знаю, ответная позиция более широкого лингво-семиотического истеблишмента
В 1964 году вышел (тиражом 600 экз.) сборник работ Лаборатории машинного перевода по семантике (МППЛ-8), признание ценности которых Мельчуком и повело к его со мной дальнейшему сотрудничеству. Первая же сноска (к заголовку «Предисловие») гласила:
«Предисловие написано А. К. Жолковским. В нем излагаются идеи, сложившиеся в ходе работы Лаборатории МП над описанием смысла слов. Помимо сотрудников ЛМП (авторов сборника) в этой работе принимал участие также В. В. Иванов» ( МППЛ-8: 3).
За тщательным разграничением авторских прав – писал Ж., думали и работали сотрудники, участвовал Иванов – стоял молчаливый отказ последнему в (уже тогда привычной для него) роли всеобщего руководителя. Смеховая субверсия его авторитетной фигуры (в духе антихрущевского анекдота о том, как колхозники говорят художникам: «Вам-то хорошо, в вашем-то деле ён, видать, понимаат») вскоре сделалась достоянием кулуарных разговоров в лингво-семиотических кругах, но мой эдиповский ход был одной из первых практических акций.
В 1964 году состоялась первая Летняя школа по вторичным моделирующим системам в Тарту. Я был на нее приглашен, хотя не помню, насколько формально; хорошо помню, что случайно встреченный на станции метро «Охотный ряд» (тогда «Проспект Маркса») В. А. Успенский сказал, что «сделал все, чтобы мы с вами встретились в Тарту». Тем не менее я по тем или иным причинам туда не поехал, скорее всего, просто потому, что не придал этой возможности того эпохального значения, которое задним числом кажется столь очевидным. Это была, конечно, серьезная ошибка. По-видимому, сыграла свою роль врожденная, усугубленная советскими условиями и сознательно культивировавшаяся мной нелюбовь к модным causes и институтам и неумение, в отличие от зощенковского тенора, «сыматься в центре». В первый раз я не поехал сам, а в дальнейшем (до 1974 года) меня уже и не звали, тем более что намечавшийся конфликт пошел в дальнейшую раскачку.
Вторая Летняя школа проходила в 1966 году. В том же году на Международный психологический конгресс в Москву приехал Роман Якобсон, и Лотману удалось «пробить» его поездку в Тарту. А в промежутке В. В. Иванов решил устроить Якобсону встречу с цветом молодой московской лингвистики и возложил на меня почетную роль хозяина этого приема. Летним днем (дата в принципе установима, но я ее не помню) у меня на Метростроевской (ныне опять Остоженке) 41, кв. 4, собрались Р. О. Якобсон, К. Поморска, В. В. Иванов, В. Ю. Розенцвейг, И. И. Ревзин, А. А. Зализняк, Е. В. Падучева, И. А. Мельчук, Л. Н. Иорданская, Б. А. Успенский, В. А. Успенский, В. М. Иллич-Свитыч (вскоре погибший), В. А. Дыбо, Г. Чикоидзе и другие, всего человек двадцать. [207]
С появлением первых «Трудов по знаковым системам» Ж. и Щ. предложили туда статью, реабилитирующую наследие русских формалистов и Эйзенштейна, однако реакция Лотмана была довольно кислой; не исключаю, что он считал, что справится (или уже справился – в Лотман 1994а [1964] ) с подобной задачей и без нас. Статья была сначала отвергнута, а затем все-таки принята (Жолковский и Щеглов 19 67б) , – после нашей жалобы Розенцвейгу на дискриминацию и его вмешательства (на правах председателя лингвистической секции Совета по кибернетике АН СССР). Думаю, что Лотману это вряд ли понравилось и, возможно, вообще укрепило настороженное восприятие «группы Розенцвейга»; во всяком случае, следующей публикации в «Трудах» нам пришлось ждать почти десять лет. Как легко видеть, уже тогда я предпочитал ориентироваться не на барский гнев и барскую любовь, а, так сказать, на права человека, – ставка явно проигрышная, особенно в России.