Остроумие мир. Энциклопедия

Артемов Владимир Львович

— Надо признаться, что солдат, которого мы сейчас встретили, человек очень умный и разборчивый. Вы заметили, как он сразу отличил меня среди других и обратился ко мне с приветствием?

— Да он вовсе не к тебе обращался, — возразил другой брамин. — Он мне кланялся.

— Оба вы ошибаетесь, — сказал третий. — Привет воина относился ко мне одному, он когда говорил «сараниайа», смотрел прямо на меня.

— Все это вздор! — сказал четвертый. — Он здоровался вовсе не с вами, а со мной. Ежели бы не так, то с какой же стати я бы отвечал ему: «ассирвахдам»?

Принялись они спорить и в споре до такой степени разгорячились, что едва не разодрались. Тут один из них, видя, что ссора их зашла слишком далеко, кое-как утихомирил других и сказал им:

— Зачем нам без всякой пользы впадать

в гнев? Если бы мы даже наговорили друг другу всяких дерзостей, если бы даже разодрались, как какая-нибудь сволочь «судра» (люди низшей касты), то разве этим путем спор наш разрешился бы? Кто может решить этот спор успешнее того, из-за кого он возник? Ведь воин, которого мы встретили и который отдал привет одному из нас, вероятно, не успел еще далеко уйти. И, по-моему, нам лучше всего пуститься за ним вдогонку, и пусть он сам скажет, кому из нас четверых он отдал свой привет.

Совет показался благоразумным, и, следуя ему, все четверо повернули назад и во всю прыть помчались вдогонку за солдатом. Едва переводя дух от усталости, они, наконец, нагнали его верстах в четырех от того места, где встретили. Увидав его, они еще издали крикнули, чтобы он остановился, а затем, подбежав в нему, рассказали, какой у них вышел спор из-за его поклона, и просили его разрешить этот спор, указав того, кому он отдал поклон.

Воин, конечно, сейчас же понял, с какого рода людьми ему приходится иметь дело. Он, желая над ними позабавиться, с самым серьезным видом сказал им: «Я кланялся тому из вас, кто всех глупее». Затем, не говоря им больше ни слова, повернулся и пошел своей дорогой.

Брамины тоже повернулись и некоторое время шли молча. Но все они принимали слишком близко к сердцу этот спорный поклон и потому несколько времени спустя снова заспорили. На этот раз каждый из них утверждал, что поклон воина относился к нему, в силу самого объяснения, данного воином; каждый утверждал, что он глупее всех остальных и что поэтому поклон относился к нему. И снова спор довел их до бешенства и почти до драки.

Тогда тот, кто раньше советовал обратиться для разрешения спора к воину, снова умиротворил своих спутников и сказал:

— Я вовсе не считаю себя менее глупым, чем каждый из вас, и в то же время каждый из вас считает себя глупее меня и двух остальных. Вот мы выругаем друг друга, как хотим, и даже можем подраться. Что же, разве таким путем мы решим, кто из нас самый глупый? Послушайте вы меня, бросьте ссориться. Недалеко отсюда есть один город; пойдем туда, явимся в судилище и попросим судей рассудить нас.

И этот совет был немедленно принять и исполнен. Все они направились в городское судилище, чтобы предоставить решение спора беспристрастным судьям. И они не могли выбрать для этого более благоприятного времени. В судилище как раз собрались все начальствующие лица города, много браминов и других лиц, и так как в этот день не было никаких других дел, то их немедленно и выслушали.

Один из них выступил вперед и с большими подробностями рассказал перед всем собранием всю историю их спора и просил рассудить, кто из них четверых всех глупее.

Рассказ его много раз прерывался взрывами хохота всего собрания. Главный городской судья, человек очень веселого нрава, обрадовался представившемуся развлечению. Он напустил на себя самый серьезный вид, восстановил молчание и, обращаясь к четырем спорщикам, сказал:

— Вы все в этом городе чужие, никто вас не знает, и ваш спор невозможно разрешить путем опроса свидетелей. Есть только один способ дать судьям материал для суждения о вашем деле: пусть каждый из вас расскажет какой-нибудь случай из своей жизни, наилучшим образом доказывающий его глупость. Вот тогда мы и решим, кому из вас отдать преимущество и кому принадлежит право на привет воина.

Спорщики с этим согласились. Тогда судья предложил одному из них начать рассказ, а остальным приказал в это время молчать.

— Как видите, — начал первый брамин, — я очень дурно одет, И я ношу эти отрепья не с сегодняшнего дня. Вот и послушайте, отчего это произошло. Один богатый купец, живущий в наших местах, человек очень милосердный к браминам, однажды подарил мне два куска полотна, такого белого и тонкого, какого в нашей деревне никто и не

видывал. Я показывал его другим браминам, и все меня поздравляли с этим подарком, говорили, что такая благостыня не может быть ничем иным, как плодом добрых дел, которые я творил еще во время моих прежних перерождений. Прежде чем сделать из него одежду, я, по обычаю, вымыл это полотно, для того чтобы его очистить от прикосновений ткача и купца, а потом развесил полотно для просушки на ветвях дерева. И вот случилось, что нечистый пес прошел под моим полотном. Я не видел сам, задел он его или нет. Я спросил об этом моих детей, которые играли поблизости, но они тоже не видели, как собака проходила под полотном, а заметили уже после того, как она прошла. Как мне было разрешить сомнения? Я придумал вот какую штуку. Я стал на четвереньки, так, чтобы быть примерно такой же высоты, как собака, и в этом положении пролез под полотном, а дети мои смотрели, задену я за полотно или нет. Я их и спросил: задеваю или нет? Они сказали — нет. Я было привскочил от радости, но тут мне пришло в голову новое размышление. Собака держала хвост закорючкой, так что он у ней возвышался над всем телом. Значит, она сама могла пройти под полотном, а хвостом задеть его и опоганить. Возникло новое сомнение. Что тут было делать? Я придумал привязать себе на спину серп и в таком виде вновь пролез под полотном. И на этот раз мои дети закричали, что я серпом задел за полотно. Тут уж у меня не осталось никаких сомнений, что проклятая собака задела хвостом и опоганила мое полотно. Ослепленный отчаянием, я схватил полотно, разодрал его в мелкие клочья, тысячу раз проклял собаку и ее хозяина.

История эта стала известной, и все называли меня безумцем.

«Если бы даже собака притронулась к полотну, — говорил мне один, — и этим прикосновением осквернила бы его, то разве ты не мог снова вымыть его и этим снять осквернение?». «Или, по крайней мере, — прибавлял другой, — раздал бы полотно беднякам; это было бы все же лучше, чем рвать его. А теперь, после такого безумства, кому же придет охота дарить тебе новые одежды?»

И все эти их предсказания оправдались. С тех пор у кого бы я ни попросил себе ткани на одежду, я только и слышу в ответ: «Это зачем? Чтобы опять разодрать ее?»

Когда он кончил рассказ, один из присутствовавших сказал ему:

— Судя по твоему рассказу, ты, должно быть, мастер ходить на четвереньках.

— О, сколько угодно, — отвечал он. — Можете сами судить.

И с этими словами он стал на четвереньки и начал бегать по

комнате, вызывая во всем собрании хохот до судорог.

— Ну, хорошо, — сказал ему председатель судилища. — То, что ты рассказал и показал нам, конечно, много говорит в твою пользу; но, прежде чем постановить решение, послушаем еще, что расскажут другие в доказательство своей глупости.

И он дал другому брамину знак, чтобы тот начал свой рассказ.

Новый конкурент начал повествование с самоуверенного заявления, что его история будет еще почище.

— Однажды, — рассказывал он, — я должен был присутствовать на «самарахдане», и мне необходимо было выбрить голову, чтобы предстать на пиршестве в приличном виде. Когда призванный цирюльник обрил меня, я велел жене дать ему за его труд монету. Но глупая баба вместо одной монеты дала ему две. Я, конечно, потребовал сдачи, но он ничего не отдал. Завязался у нас спор, и мы уже начали весьма грубо ругаться. Но тут цирюльник предложил мне такого рода вещь, чтобы поладить дело миром. «Ты просишь назад монету, — сказал он мне, — хорошо, я за эту монету, коли хочешь, обрею голову твоей жене». — «Вот и чудесно! — вскричал я. — Так мы лучше всего поладим, и ни тому ни другому не будет обидно». Жена была тут же, слышала наш разговор и хотела было дать тягу, но я ее схватил, усадил на пол и попридержал, пока цирюльник брил ей голову. После бритья она, изрыгая на меня и цирюльника потоки брани, куда-то убежала и спряталась. Цирюльник тоже поспешил убраться подобру-поздорову, но по дороге он повстречал мою мать и рассказал ей, что произошло. Та сейчас же прибежала к нам, чтобы удостовериться, и, когда убедилась, что цирюльник сказал правду, на несколько минут совсем опешила от изумления и молчала и прервала это молчание только затем, чтобы осыпать меня бранью и угрозами.