Остров в глубинах моря

Альенде Исабель

Услышав это, Эухения открыла глаза и с неожиданной энергией уселась на кровати.

— Мы уедем сейчас же! — взвизгнула она.

— Невозможно, та cherie,^[6] вы не можете отправиться в путь в вашем состоянии. После казни Камбрей уведет рабов в Сен-Лазар, а я останусь здесь, с вами, чтобы о вас заботиться.

— Тете, помоги мне одеться! — закричала она, отбрасывая в сторону простыню.

Тулуз попытался удержать ее, но она его оттолкнула и со сверкающим взором потребовала, чтобы они немедленно отправились в путь, потому что войска Макандаля уже на марше, они приближаются к городу с намерением освободить из тюрьмы руководителей мятежа и отомстить белым. Муж умолял ее не кричать так, вести себя тише, не то ведь услышат во всем доме, но она продолжала визжать. Пришел интендант — взглянуть, что здесь происходит, и обнаружил свою гостью почти голой, сражающейся с собственным мужем. Доктор Пармантье достал из своего чемоданчика флакон, и совместными усилиями трое мужчин смогли заставить ее проглотить дозу опиума, которой хватило бы, чтобы свалить с ног корсара. Шестнадцать часов спустя запах гари, которым тянуло из окна, пробудил Эухению Вальморен. Ее одежда и постель были в крови — так было покончено со счастливым ожиданием первенца. Таким образом получилось, что Тете была избавлена от необходимости присутствовать на казни осужденных, погибших, как и Макандаль, на костре.

Безумная на плантации

Семью годами позже, в августовскую жару, когда остров стегали ураганы 1787 года, Эухения Вальморен родила своего первого живого сына — после нескольких неудачных беременностей, стоивших ей здоровья. Этот такой желанный ребенок у нее появился, когда полюбить его она уже не могла. К тому времени она представляла собой сгусток нервов, то и дело впадая в лунатическое состояние и блуждая в других мирах днями, а то и неделями. В периоды галлюцинаций ее оглушали настойкой опия, а в другие дни успокаивали травяными отварами тетушки Розы, искусной лекарки из Сен-Лазара, и эти средства обращали тоску Эухении в растерянность, более удобную для тех,

кто жил с ней рядом. Вначале Вальморен насмехался над «негритянскими травами», но изменил мнение, как только убедился, что доктор Пармантье испытывает уважение к тетушке Розе. Когда ему позволяла работа, доктор наведывался на плантацию, пренебрегая вредом, причиняемым его хрупкому организму путешествиями верхом, под предлогом осмотреть Эухению, на самом же деле — чтобы поближе познакомиться с методами тетушки Розы. Позже он применял их в своей больнице, скрупулезно фиксируя результаты, поскольку задумал написать трактат о природных лекарственных средствах Антильских островов, ограничившись, правда, исключительно ботанической стороной дела, потому что коллеги его никогда бы не приняли всерьез магию, которая его лично интриговала точно так же, как и растения. Когда тетушка Роза попривыкла к любопытству этого белого, она стала позволять ему сопровождать себя во время прогулок в лес, где собирала ингредиенты для своих снадобий. Вальморен снабжал их мулами и парой пистолетов, которые Пармантье крест-накрест привязывал к поясу, поскольку обращаться с ними он не умел. Лекарка не позволяла, чтобы их сопровождал вооруженный командор, потому что, по ее мнению, это был самый верный способ привлечь внимание бандитов. Если же тетушка Роза во время этих экскурсий нужного ей растения не находила и не подворачивался случай отправиться в Ле-Кап, она поручала это дело доктору. Так ему удалось как свои пять пальцев узнать тысячи портовых лавок, снабжающих людей всех цветов кожи травами и магией. Пармантье часами вел беседы с «докторами листьев» у их уличных прилавков и в тайных каморках на задворках лавок, где продавались лекарства самой природы, приворотные зелья, амулеты — вуду и христианские, наркотики и яды, предметы, приносящие удачу, и другие — чтобы навести порчу, порошки из крыльев ангела и рогов дьявола. Он бывал свидетелем того, как тетушка Роза излечивала раны в тех случаях, когда сам он прибегнул бы к ампутации, как она чисто ампутировала, когда у него самого дело дошло бы до гангрены, и как успешно справлялась она с лихорадками, болезненными выделениями и дизентерией — теми самыми, которые валили стольких французских солдат, скученных в казармах. «Пусть не пьют воды. Давайте им побольше жидкого кофе и рисовый суп», — наставляла его тетушка Роза. Пармантье сделал вывод, что ключевым моментом было кипячение воды, но понял и то, что без травяного настоя лекарки больные не излечивались. Негры лучше справлялись с болезнями, белых же просто выкашивало, и если они не погибали в первые же дни, то последствия заболеваний сказывались несколько месяцев. Тем не менее против серьезных душевных расстройств, как в случае с Эухенией, черные доктора обладали не более действенными средствами, чем европейские. Освященные свечи, окуривания шалфеем и растирания змеиным жиром оказывались столь же бесполезными, как и применение ртути и ледяные ванны, рекомендуемые медицинскими фолиантами. В приюте для умалишенных в Шарантоне, где Пармантье в юности проходил непродолжительную практику, метода лечения помешанных не существовало.

К двадцати семи годам Эухения уже лишилась той красоты, в которую когда-то влюбился Вальморен на консульском балу на Кубе: она была измучена навязчивыми идеями, а также ослаблена климатом и выкидышами. Начало разрушения ее организма проявилось вскоре после приезда на плантацию и усиливалось с каждой неблагополучной беременностью. Ею овладел ужас перед насекомыми, разнообразие которых в Сен-Лазаре было безгранично: она не снимала с рук перчатки, носила широкополую шляпу с плотной, доходившей до земли вуалью и сорочки с длинным рукавом. К ней были приставлены два негритенка: они по очереди обмахивали ее опахалом и должны были раздавить любую тварь, которая появится поблизости. Жук мог вызвать очередной кризис. Фобия усилилась до такой степени, что Эухения очень редко выходила из дому, особенно по вечерам, в час москитов. Она могла часами сидеть неподвижно, погруженная в себя и отрешенная от внешнего мира, но часто с ней случались и приступы ужаса или религиозной экзальтации, сменявшиеся другими — приступами раздражения, когда она колотила всех, кто попадался под руку, за исключением Тете. Эухения зависела от этой девочки во всем: Тете была необходима ей даже для самых интимных нужд, была она и наперсницей — единственной, кто оставался подле, когда душу ее терзали дьяволы. Тете выполняла ее желания еще до того, как они были сформулированы, была всегда начеку, готовая подать стакан лимонада, прежде чем появится жажда, поймать на лету брошенную на пол тарелку, поправить шпильку, впившуюся в голову, промокнуть со лба пот или посадить госпожу на горшок. Эухения не замечала присутствия рабыни — только ее отсутствие. Во время приступов ужаса, когда она кричала до хрипоты, Тете запиралась с ней, чтобы петь для нее или молиться, пока у той не проходили судороги и она не погружалась в глубокий сон, из которого выходила, уже не помня ни о чем. В долгие периоды меланхолии хозяйки девочка устраивалась рядом с ней на ложе и ласкала ее, как любовник, пока та не уставала плакать. «Какая же несчастная жизнь у доньи Эухении! Она еще больше рабыня, чем я, она-то от своих страхов точно никуда не может уйти», — сказала как-то Тете тетушке Возе. Лекарка слишком хорошо знала ее мечты о свободе, потому что именно ей не раз и не два приходилось удерживать девчонку от побега, но теперь прошло вот уже около двух лет, как Тете, казалось, смирилась со своей судьбой и больше не возвращалась к этой идее.

Тете первой поняла, что кризисы в состоянии ее хозяйки совпадали с призывным боем барабанов в ночи календы, когда рабы сходились танцевать. Эти календы обычно плавно перетекали в церемонии вуду, бывшие под запретом, но ни Камбрей, ни командоры не пытались помешать их проведению из страха перед сверхъестественными способностями мамбо^[7] — тетушки Розы. Для Эухении барабаны были вестниками призраков, колдовства и проклятий, и во всех ее несчастьях было виновато вуду. Напрасно доктор Пармантье объяснял ей, что вуду не таит в себе ничего ужасного, что это некая совокупность верований и ритуалов, как и любая религия, в том числе католическая, к тому же очень нужная, потому что придает хоть какой-то смысл жалкому существованию раба. «Еретик! Только француз может сравнить Святую Христову веру с суевериями этих дикарей!» восклицала Эухения. Для Вальморена, рационалиста и атеиста, трансы негров входили ровно в ту же категорию, что и женины молитвы, и он, в принципе, не имел ничего против обоих этих видов религиозного поклонения сверхъестественным силам. Он с одинаковой беспристрастностью относился к церемониям вуду и мессам монахов, что время от времени появлялись на плантации, привлеченные высококачественным ромом местного производства. Африканцы принимали крещение все скопом, в порту, едва ступив на берег, как того и требовал Черный кодекс, но их контакты с христианством не выходили за пределы этого крещения и месс, поспешно отслуженных бродячими монахами. И если вуду их как-то утешало, то не было никаких оснований запрещать это, полагал Тулуз Вальморен.

Видя неуклонное ухудшение состояния Эухении, муж уже хотел увезти ее на Кубу, чтобы проверить, не поможет ли ей смена обстановки, но его шурин Санчо растолковал в письме, что эта затея может повредить доброму имени обеих семей — Вальморенов и Гарсиа дель Соларов. Прежде всего — осмотрительность. Для дел обоих было бы в высшей степени нежелательно, если бы пошли слухи о заскоках его сестры. Мимоходом он показал, сколь неудобно чувствует себя от осознания того, что дал ему в жены женщину, у которой не все дома. Он и вправду об этом не подозревал, потому что, живя в монастыре, сестра его никогда не обнаруживала никаких тревожных симптомов, и, когда монахини ему прислали ее, она казалась нормальной, хотя и недалекой. О других подобных случаях в семье он не вспомнил. Да и как он мог подумать, что религиозная меланхолия бабки и бредовая истерия матери — наследственные болезни? Тулуз Вальморен не принял в расчет предостережение шурина, привез больную в Гавану и оставил ее на попечении монахинь на восемь месяцев. За все это время Эухения ни разу не упомянула имени своего мужа, но без конца спрашивала о Тете, оставшейся в Сен-Лазаре. В мирной тишине монастыря Эухения успокоилась, и когда за ней приехал муж, он нашел ее поздоровевшей и довольной. Однако по возвращении в Сан-Доминго этих результатов пребывания в Гаване ей хватило ненадолго. Вскоре она забеременела, потом повторилась трагедия потери ребенка, и снова ее спасло от смерти вмешательство тетушки Розы.

В те короткие периоды, когда Эухения, казалось, приходила в себя после душевного расстройства, люди в большом доме вздыхали с облегчением, и даже рабы на резке тростника, которые видели ее только издалека, когда она, завернутая в свою москитную сетку, выходила подышать свежим воздухом, чувствовали облегчение. «Я все еще красива?» — спрашивала она Тете, проводя руками по своему телу, в значительной степени потерявшему пышные формы. «Да, вы очень красивая», — уверяла ее девушка, но не позволяла ей смотреться в венецианское зеркало в гостиной, до того как ее выкупает, помоет ей голову, наденет на нее один из самых лучших, хоть и вышедших из моды, нарядов и накрасит ей щеки румянами, а глаза подведет угольком. «Закрой все ставни в доме и зажги табачные листья от комаров, я собираюсь сегодня ужинать с мужем», — приказывала ей Эухения, приободренная. И вот, наряженная, неуверенной походкой, с расширенными зрачками и трясущимися от опия руками, она входила в столовую, куда нога ее не ступала неделями. Вальморен встречал ее со смешанными чувствами удивления и недоверия, потому что никогда и никто не мог предугадать, чем закончатся эти время от времени случающиеся примирения. После стольких супружеских огорчений он принял для себя решение оставить ее в покое и отстраниться, как будто бы этот замотанный в тряпки призрак не имел к нему никакого отношения. Но когда Эухения появлялась нарядно одетая, в многообещающем неровном свете канделябров, к нему на несколько мгновений возвращались иллюзии. Он уже не любил ее, но она оставалась его супругой, и они вынуждены были жить бок о бок до самой смерти. Эти искры нормальности обычно приводили их в постель, где он набрасывался на нее без каких бы то ни было преамбул, с не терпящей отлагательств нуждой матроса. Эти объятия не могли ни соединить их, ни вернуть Эухении утраченный разум, но время от времени имели последствием очередную беременность,

и так повторялся весь цикл надежды и разочарования. В июне этого года она узнала, что снова беременна, и никто, в том числе и она сама, не обрадовался этой новости и не думал по этому поводу праздновать. Так совпало, что как раз в тот вечер, когда тетушка Роза подтвердила ее состояние, проводилась календа, и беременная решила, что барабаны возвещали для нее рождение будущего монстра. Ребенок в ее чреве был проклят вуду, это — ребенок-зомби, живой мертвец. Успокоить ее не было никакой возможности, и эта ее идея сделалась такой навязчивой, что передалась даже Тете. «А если это правда?» — спросила она тетушку Розу, вся дрожа. Лекарка заверила, что никогда и никто не зачинал зомби, их делают из свежих трупов, и это вовсе не так просто, а потом предложила провести ритуал от дурного воображения, которым мучилась госпожа. Они выждали, пока Вальморен уедет с плантации, и тетушка Роза приступила к преобразованию черной магии барабанов с помощью сложных ритуалов и заклинаний, призванных обратить маленького зомби в обычного младенца. «А как мы узнаем, что это получилось?» — спросила в конце Эухения. Тетушка Роза дала ей выпить тошнотворного травяного чая и объявила, что если после этого моча ее станет синей, то все вышло хорошо. На следующий день Тете вынула из-под хозяйки горшок с голубой жидкостью, что успокоило Эухению лишь наполовину, потому что она решила, что в горшок ей что-то подсыпали. Доктор Пармантье, которому ни слова не сказали о вмешательстве тетушки Розы, велел поддерживать Эухению Вальморен в состоянии бесконечной дремоты, пока она не родит. К тому времени он уже потерял надежду вылечить свою пациентку и полагал, что атмосфера острова медленно, но верно убивает ее.

Распорядительница церемоний

Такая решительная мера, как постоянное накачивание Эухении успокоительным, дала даже лучший результат, чем тот, на который рассчитывал сам Пармантье. В положенное время у нее самым ожидаемым образом вырос живот, при этом она проводила все время под москитной сеткой на одном из диванов галереи в дремоте или же рассеянно следила за движением облаков, никак не соприкасаясь с тем чудом, что происходило в ее теле. «Если б она всегда была такая тихая, как было бы чудно», — приходилось Тете слышать слова хозяина. Ее кормили сахаром и изобретением кухарки тетушки Матильды — способной воскресить и мертвого сверхпитательной кашей из перетертого в ступке куриного мяса и овощей. Тете справлялась со своими домашними заботами, а потом устраивалась на галерее шить приданое младенцу, напевая хрипловатым голосом религиозные гимны, которые так нравились Эухении. Иногда, когда Тете с Эухенией оставались одни, к ним заявлялся Проспер Камбрей под предлогом спросить стакан лимонада, который он пил нарочито медленно, опершись о перила и похлопывая свернутым хлыстом по сапогу. Взгляд вечно красных глаз главного надсмотрщика блуждал по телу Тете.

— Ты что, цену прикидываешь, Камбрей? Так она не продается, — сделал замечание Тулуз Вальморен, который как-то вечером случайно зашел на галерею и застал Камбрея за этим занятием.

— Вы о чем, месье? — ответил мулат вызывающе, не двигаясь с места.

Вальморен подозвал его жестом, и надсмотрщик нехотя отправился вслед за хозяином в контору. Тете не знала, о чем они говорили, господин только сказал ей, что не хочет, чтобы хоть кто-нибудь бродил вокруг дома без его разрешения, даже если он главный надсмотрщик. Дерзкое поведение Камбрея после разговора один на один с хозяином не изменилось. Единственная его предосторожность с тех пор заключалась в том, что, прежде чем подойти к галерее, чтобы попросить напиток и приняться раздевать взглядом Тете, он убеждался, что хозяина поблизости не было. Уважение к Вальморену он давно уже утратил, но не осмеливался слишком сильно натягивать пружину, потому что все еще лелеял надежду, что тот назначит его управляющим плантацией.

Когда наступил декабрь, Вальморен вызвал доктора Пармантье, чтобы тот пожил на плантации, пока Эухения не родит, поскольку не хотел доверяться тетушке Розе в том, что касалось родов. «Да ведь она больше моего в таких делах понимает», — возразил врач, но принял приглашение, потому что оно предоставляло ему время и возможность отдыхать, читать и записывать для своей книги новые рецепты знахарки. Тетушку Розу приглашали для консультаций и на другие плантации, и она без разбору лечила рабов и животных, боролась с инфекциями, зашивала раны, помогала при родах и пыталась спасти жизнь неграм, подвергнутым жестоким телесным наказаниям. В поисках лекарственных растений ей позволялось заходить далеко, а иногда за нужными ингредиентами ее даже возили в Ле-Кап, где и оставляли с несколькими монетами, забирая через день-другой. Она была мамбо, служительницей календ, на которые сходились негры и с других плантаций, и даже против этого Вальморен не возражал, несмотря на то что главный надсмотрщик поставил его в известность, что заканчивались эти сборища сексуальными оргиями или дюжинами бесноватых, катающихся по земле с невидящими глазами. «Не будь таким суровым, Камбрей, дай им выплеснуть то, что лежит на душе камнем, они только покладистее станут на работе», — охотно отвечал ему хозяин. Тетушка Роза исчезала на несколько дней, и когда главный надсмотрщик уже объявлял, что женщина, скорее всего, сбежала и примкнула к беглым рабам или перебралась через реку, направившись в испанскую часть острова, она возвращалась, прихрамывая, — уставшая, но с полной сумкой. Тетушка Роза и Тете не были подвластны Камбрею: он опасался, что первая способна превратить его в зомби, а вторая была личной рабыней хозяйки, совершенно необходимой в большом доме. «Никто за тобой не следит. Почему ты не убегаешь, крестная?» — как-то раз спросила ее Тете. «Да куда я сбегу с моей-то больной ногой? И что будет с людьми? Ведь я нужна им. Кроме того, совсем это не нужно — чтобы я одна была свободной, а остальные — рабами», — ответила ей лекарка. Это в голову Тете раньше не приходило, и мысль эта так и осталась в ее мозгу, гудя назойливым оводом. Еще не раз и не два заговаривала она об этом со своей крестной, но ей так и не удалось принять мысль, что личная ее свобода неразрывно связана со свободой всех остальных рабов. Если бы она могла убежать, то сделала бы это, не думая о тех, кто остается за ее спиной, — в этом она была уверена. Воротившись со своих прогулок, тетушка Роза звала ее к себе в хижину, и они запирались там, занимаясь приготовлением лекарств, требовавших свежести природного сырья, точности соблюдения рецепта и исполнения соответствующих ритуалов. Колдовство, говорил Камбрей, — вот как называется то, чем занимаются эти две женщины, а против этого нет средства лучше хорошей порки. Но трогать их он не решался.

Однажды доктор Пармантье, проведя самые жаркие послеполуденные часы в сонной одури сиесты, отправился навестить тетушку Розу, намереваясь выяснить, существует ли лекарство от укуса сороконожки. Поскольку Эухения была спокойна и к тому же под надзором сиделки, он попросил Тете сопровождать себя. Знахарку они нашли сидящей в плетеном кресле перед дверью хижины, потрепанной последними ураганами. Тетушка Роза что-то напевала себе под нос на каком-то африканском наречии, обрывая листья с засохшей ветки и складывая их на тряпицу, столь погруженная в это занятие, что не заметила гостей, пока фигуры их не выросли прямо перед ней. Она было приподнялась, но Пармантье остановил ее жестом. Доктор носовым платком обтер пот со лба и шеи, и лекарка предложила ему попить, но вода была в доме. Хижина оказалась просторнее, чем можно было себе представить снаружи, и была чисто прибрана. Каждая вещь здесь была на своем, точно предназначенном ей месте, темная и прохладная. Мебель по сравнению с обстановкой хижин других невольников казалась великолепной: дощатый стол, облезлый голландский шкаф, сундук из потемневшей латуни, несколько коробок, подаренных ей Вальмореном для хранения лекарств, и коллекция глиняных горшков для приготовления отваров. Охапка сухих листьев и соломы, накрытая клетчатой тканью и тонким одеялом, служила тетушке Розе постелью. С потолка из пальмовых листьев свешивались ветки, пучки трав, сушеные змеи, перья, четки, бусы из семян и ракушек и другие необходимые для ее науки вещи. Доктор отпил пару глотков из пустой тыквы, подождал пару минут, пока не восстановится дыхание, и, почувствовав себя лучше, подошел к алтарю, где помещались венки из бумажных цветов, кусочки батата, наперсток с водой и табак для лоа. Он знал, что крест на алтаре не христианский, что это символ перекрестков, но никаких сомнений в том, что гипсовая раскрашенная фигурка — Дева Мария, не было. Тете рассказала ему, что она сама дала фигурку крестной, а ей самой ее подарила хозяйка. «Только я больше люблю Эрцули, и крестная тоже», — прибавила она. Доктор поднял было руку, чтобы взять священный асо вуду — насаженную на палку тыкву, сплошь покрытую символами, украшенную бусинами четок и наполненную косточками умершего новорожденного, — но вовремя остановился. Ничего нельзя было трогать без разрешения владелицы. «Это подтверждает то, что я уже слышал: тетушка Роза — священнослужитель, мамбо», — пробормотал он. Асо, как правило, находился в распоряжении хунгана, но в Сен-Лазаре хунгана не было, и церемонии проводила именно тетушка Роза. Доктор попил еще водички, йотом смочил платок и повязал его на шею, прежде чем снова выйти на жару. Тетушка Роза не поднимала глаз от своей кропотливой работы и стульев им не предложила — у нее в хозяйстве стул был один. Догадаться о ее возрасте было непросто: лицо у нее молодое, а вот тело — потрепанное. Руки худые и сильные, груди — как два плода папайи под рубашкой, кожа — темная-претемная, нос — прямой и широкий, хорошо очерченный рот и острый взгляд. Голову она повязывала платком, под которым угадывалась непокорная копна волос: их она не стригла ни разу в жизни и носила разделенными на пряди — жесткие, собранные вместе, как канаты из агавы. В четырнадцатилетнем возрасте телега переехала ей ногу, раздробив несколько костей, которые потом неудачно срослись, поэтому с тех пор ходила она с трудом, опираясь на клюку, вырезанную для нее благодарным рабом. Женщина полагала, что этот несчастный случай был для нее подарком судьбы, избавившим ее от работы на тростниковых плантациях. Любая другая покалеченная рабыня отправилась бы мешать кипящую патоку или стирать белье на речку, но она стала исключением, поскольку с самых юных лет духи лоа избрали ее мамбо. Пармантье никогда не приходилось видеть ее во время церемонии, но он мог представить себе ее в трансе, преображенную. В практике вуду участвовали все присутствующие, и все они могли ощутить на себе Божественное дыхание, если ими овладевали лоа. Роль хунгана или мамбо заключалась только в том, чтобы подготовить к церемонии хунфор.^[8] Вальморен как-то поделился с Пармантье своими сомнениями, не является ли тетушка Роза шарлатанкой, пользующейся невежеством своих пациентов. «Самое важное — результаты. Она своими методами добивается большего, чем я моими», — ответил ему врач.