Остров в глубинах моря
Шрифт:
— С биологической точки зрения очевидно, что такие же.
— Вот и видно, что вы мало с ними имеете дело. Негры сложены для тяжелой работы, они не так чувствительны к боли и усталости, мозг их ограничен, они не способны различать вещи, они жестоки, неорганизованны, ленивы, и у них нет ни честолюбия, ни благородных чувств.
— То же самое можно было бы сказать о белом человеке, доведенном рабством до скотского состояния, месье.
— Какой странный довод! — презрительно улыбнулся Вальморен. — Неграм просто необходима твердая рука. И учтите, я говорю о твердости, а не о жестокости.
— А в этом нет промежуточных стадий. Как только принимаешь институт рабства, любое обращение с рабами будет давать один и тот же результат, — опроверг его аргумент доктор.
— Не согласен. Рабство — это неизбежное зло, единственный способ держать
— Не может быть человеческим владение и эксплуатация другого человека, — возразил Пармантье.
— У вас никогда не было раба, доктор?
— Нет. И в будущем никогда не будет.
— Поздравляю. Вам повезло — не пришлось быть плантатором, — произнес Вальморен. — Мне вовсе не нравится рабство, уверяю вас, и еще менее того — жить здесь, но ведь кто-то должен управляться с колониями, чтобы вы могли подсластить свой кофе и выкурить сигару. Франция пользуется нашей продукцией, но никто не желает знать, как это все производится. Мне больше импонирует честность англичан и американцев: они весьма практичные люди и поэтому спокойно принимают рабство, — подвел итог Вальморен.
— В Англии и Соединенных Штатах тоже есть те, кто вполне серьезно подвергает сомнению необходимость рабства и отказывается потреблять произведенную на островах продукцию, в особенности сахар, — напомнил ему Пармантье.
— Их очень мало, доктор. Я только что прочел в одном научном журнале, что негры относятся к другому виду, не тому, что мы.
— А как же объясняет автор тот факт, что два разных вида скрещиваются и имеют потомство? — поинтересовался врач.
— Скрести жеребца с ослицей — получишь мула, который не то и не другое. От смешения белых и негров рождаются мулаты, — сказал Вальморен.
— Мулы не могут размножаться, месье, а мулаты могут. Вот скажите мне, ваш общий с рабыней ребенок будет человеком? Будет у него бессмертная душа?
В раздражении Вальморен повернулся к собеседнику спиной и направился к дому. Больше до вечера они не виделись. Пармантье переоделся к ужину и появился в гостиной с неотступной головной болью, мучившей его с самого приезда на плантацию тринадцать дней назад. Он страдал от мигреней и слабости, говорил, что организм его не выносит островного климата, но не подхватил ни одной из тех болезней, что косили других белых. На него давила сама атмосфера в Сен-Лазаре, а спор с Вальмореном ввергнул в дурное расположение духа. Он предпочел бы вернуться в Ле-Кап, где его ожидали другие пациенты и скромное утешение в обществе его сладчайшей Адели, но он взялся ухаживать за Эухенией и намеревался сдержать слово. Этим утром он осмотрел ее и сделал вывод, что роды совсем близко. В гостиной его ожидал гостеприимный хозяин, встретивший его улыбкой, как будто бы неприятной утренней перебранки никогда не было. Во время обеда разговор шел о книгах и европейской политике, с каждым днем все менее понятной. Они сошлись в том, что американская революция 1776 года оказала огромное влияние на Францию, в которой некоторые группировки атаковали монархию теми же разрушительными словами, какие использовали американцы в своей Декларации независимости. Пармантье не скрывал своего восхищения Соединенными Штатами, да и Вальморен склонен был его разделять, хотя бился об заклад, что Великобритания восстановит контроль над своей американской колонией огнем и мечом, как поступила бы любая империя, не намеренная с этим статусом распрощаться. «А если бы Сан-Доминго отделился от Франции, как американцы от Англии?» — вопросил Вальморен, тут же пояснив, что это вопрос чисто риторический, ни в коей мере не призыв к сепаратизму. Зашла речь и о происшествии на мельнице, и врач высказал мнение, что несчастных случаев можно было бы избежать, если бы смены были короче, потому что от неимоверно тяжелой работы на дробилках и жара от котлов мутилось сознание. Сказал он Вальморену и о том, что кровотечение Серафимы удалось остановить и что еще слишком рано, чтобы появились признаки заражения, но она потеряла много крови, пережила шок и теперь так слаба, что ни на что не реагирует. Однако доктор воздержался от уточнения, что тетушка Роза своими настоями поддерживает ее в сонном состоянии. Он и не думал возвращаться к теме рабства, столь расстроившей накануне хозяина дома, но после окончания ужина, когда на галерее оба они наслаждались свежестью ночи, коньяком и сигарами, Вальморен сам заговорил об этом.
— Прошу меня простить за мою бестактность сегодня утром, доктор.
— А вы меня не обидели, месье.
— Вы можете мне не поверить, доктор, но до приезда сюда я восхищался Вольтером, Дидро и Руссо, — поведал ему Вальморен.
— Теперь уже нет?
— Теперь рассуждения гуманистов я ставлю под сомнение. Жизнь на этом острове закалила меня, или, точнее, я сделался большим реалистом. Я не могу принять то, что негры такие же люди, как и мы, даже если у них есть и ум и душа. Нашу цивилизацию создала белая раса. Африка — континент темный и примитивный.
— А вы там бывали, топ ami?
— Нет.
— А мне привелось. Два года я провел в Африке, изъездив ее всю от края до края, — сказал доктор. — В Европе очень мало знают об этой огромной и такой разнообразной территории. В Африке уже существовала высокоразвитая цивилизация, когда мы, европейцы, жили еще в пещерах и одевались в звериные шкуры. Соглашусь с вами в том, что в одном отношении белая раса имеет преимущество: мы более агрессивны и алчны. Этим объясняется и наша власть, и распространение наших империй.
— Задолго до того, как европейцы добрались до Африки, негры порабощали друг друга и продолжают этим заниматься до сих пор.
— Так же, как и белые порабощают друг друга, месье, — сказал ему в ответ доктор. — Не все негры — рабы, и не все рабы — негры. Африка — это континент свободных людей. Есть миллионы африканцев, обращенных в рабство, но гораздо больше свободных. Их судьба — вовсе не рабство, и это так же верно для тысяч белых рабов.
— Я понимаю ваше отвращение к рабству, доктор, — произнес Вальморен. — Меня тоже привлекает идея заменить рабский труд другой системой использования рабочей силы, но я боюсь, что в некоторых случаях — например, на плантациях — это невозможно. Мировая экономика стоит на этом — рабство не может быть упразднено.
— Возможно, не прямо сейчас, с сегодня на завтра, но это могло бы происходить постепенно. В Сан-Доминго же происходит как раз противоположное: здесь число рабов с каждым годом увеличивается. Вы представляете себе, что будет, когда они восстанут? — спросил Пармантье.
— Да вы пессимист, — отозвался собеседник, допивая остатки коньяка.
— И как мне им не быть? Я довольно долго живу в Сан-Доминго, месье, и, честно говоря, уже сыт по горло. Насмотрелся ужасов. За примером далеко ходить не надо — недавно был я на плантации Лакруа, где в последние два месяца покончили с собой несколько рабов. Двое бросились в чан с кипящей патокой — от безысходности и отчаяния.
— Так вас же ничто здесь не держит, доктор. Со своей королевской лицензией вы можете заниматься врачеванием везде, где пожелаете.
— Наверное, я когда-нибудь уеду отсюда, — ответил врач, думая, что не может привести ту единственную причину, которая удерживает его на острове: Адель и дети.
— Я тоже хочу увезти семью в Париж, — прибавил Вальморен, зная, что возможность эта весьма отдаленная.
Франция переживала кризис. В этом году министр финансов созывал Ассамблею высших сословий с целью возложить на дворянство и духовенство обязанность платить налоги и побудить дворян взять на себя часть экономической нагрузки, но его инициатива поддержки не встретила. Из своего далека Вальморен видел, как распадается политическая система. Сейчас был не самый лучший момент для возвращения во Францию, да и оставить плантацию в руках Проспера Камбрея он не мог. Камбрею он не доверял, но и не выгонял, потому что тот уже много лет на него работал, и сменить этого человека было труднее, чем терпеть его дальше. Правда, в которой Вальморен никогда не признался бы себе, заключалась в том, что он боялся своего работника.
Доктор тоже допил свой коньяк, смакуя муравьиное покалывание нёба и иллюзию благополучия, нахлынувшую на несколько мгновений. В висках сильно пульсировало, вся боль собралась в глазницах. Он вспомнил о тех словах Серафимы, что ему удалось уловить на мельнице, когда она просила тетушку Розу, чтобы та помогла ей вместе с ее пока не рожденным ребенком уйти туда, где обитают Мертвые и Тайны, — обратно в Гвинею. «Не могу, детка». Он спрашивал себя, что бы сделала эта женщина, если бы его не было рядом. Может, и помогла бы, даже с риском, что ее поймают на месте преступления и она дорого за это заплатит. Ведь есть не привлекающие внимания способы сделать это, подумал доктор, чувствуя себя очень и очень усталым.