Осуждение Сократа
Шрифт:
Секретарь почесал за ухом утолщением пера:
— Я не знаю, что писать, басилевс. Этот человек зря льет воду.
Председатель раздраженно махнул рукой стряпчему, и тот, чуть помешкав, остановил водяные часы.
— Ты не на Агоре, Сократ! — заговорил басилевс, с трудом отрывая от стула свое большое, привыкшее к покою тело. — Здесь суд присяжных. И я прошу тебя оправдываться по всем пунктам обвинения. — Он важно взглянул на стол, где пухлой грудой лежали законы, и, видя, что обезображенная муха подбирается к краю стола, взял медную крышечку и накрыл ее. Слабо подергал свою ассирийскую бородку, словно стараясь убедить присутствующих, что она у него настоящая, и продолжил казенно-гнусоватым голосом: — В случае новых отвлечений я как председатель суда вправе задавать вопросы. Надеюсь, обвиняемый проявит надлежащее благоразумие. Пустите часы! — Он проследил, как исполняет его приказ стряпчий, и снова обратился к откровенно скучающему Сократу: — Судьям хотелось бы знать, чем занимается обвиняемый и приносит ли он пользу священной земле отечества? — при слове «польза» глаза второго архонта хищно прижмурились. Оправив белый двадцатидрахмовый плащ,
— Хорошо! — сказал Сократ. Было непонятно, что означало его «хорошо» — то ли согласие с басилевсом, то ли бессознательное стремление ободрить себя. — Кажется, Мелет с Анитом — еще раз признаюсь, я плохо слушал — заклеймили меня бездельником. Хорошо. Я отвечу. — Мудрец улыбнулся. — Однажды овца упрекнула хозяина: «Скажи мне, почтенный хозяин, почему у тебя в такой чести собака? Я не раз видела, как ты оделяешь ее со своего стола. Разве это справедливо? Я даю тебе ягнят, шерсть, сыр, а эта беспокойная особа ничего не приносит, кроме репьев». — Сократ, не выдержав, залился дребезжащим смехом. Вытирая слезы, бессильно продолжил: — Овца, конечно, была права, но она забыла одну малость: недалеко от овечьего стада бродят волки. — Он опять рассмеялся, не обращая малейшего внимания на то, как приняли его смех в зале.
Секретарь смущенно посмотрел на басилевса:
— Мне записывать это?
Басилевс сосредоточенно царапал ногтем по медной крышечке:
— Неисправим! Впрочем, запиши, что обвиняемый не признает себя человеком, не приносящим общественной пользы…
— Но он не говорил этого! — с некоторым испугом возразил секретарь. Человеку с перышком почему-то казалось, что слова, занесенные в протокол, должны находиться в буквальном соответствии со сказанным.
— Тогда не пиши ничего! — Басилевс отвернулся.
Секретарь вздохнул и вяло потянулся к чернильнице.
— Тише, афиняне! — Сократ поднял правую, с камушком, руку. — Дайте мне что-нибудь сказать. Клянусь самой Правдой, в судебном деле я смыслю не больше, чем в движении каких-то блуждающих звезд. Люди опытные приходят сюда с заученными речами, приводят плачущих жен и детей. Я же, по своей наивности, пренебрег всем этим.
Что же, если истина покупается за деньги и слезы, то старый Сократ, бесспорно, выглядит гоплитом, лишившимся длинного копья. Право, не знаю, какие нужны от меня оправдания? Я никогда не лгал, не предавал друзей, не искал выгодных связей, не глядел в рот сильным. Что я могу бросить еще на строгие весы правосудия? Всю свою жизнь я учил людей быть добрыми и честными, не гоняться за роскошью и чинами. Не зная устали, я обличал людей нечестивых и порочных. За все свои труды я не только не заработал золотых башмаков, как это сделал Эмпедокл, учитель Горгия, но окончательно привел свое хозяйство в запущение. Если кто-нибудь из вас, мужи афинские, думает, что я торговал красноречием и сказочно богат, подобно Каллию, сыну Гиппоника, то я готов хоть сейчас обменяться с ним своим имуществом и отдать свой плащ впридачу. Есть ли тут охотники? Я вижу, что нет и не найдутся. Философ Сократ не взял за свои труды и нищенского обола. Его мог слушать каждый, кто хотел — богатый и бедный, потомственный афинянин и метек, и он не виноват, что среди его слушателей оказались Критий и Алкивиад. Разве виноват пахарь, если семена, разбрасываемые им, ветер отнес на бесплодные камни? Мелет с Анитом упрекают Сократа в том, что он пренебрегает государственной деятельностью. Если согласиться с ретивыми обвинителями, то можно подумать, что полезные государству люди обитают только в Народном собрании, Совете и судах. Сократ же встречал подобных людей в изобилии на Агоре, в палестрах и мастерских. Причем, там более всего попадалось граждан, говорящих собственным голосом. И он охотно беседовал с этими людьми, выполняя урок, порученный богами. Тише, афиняне! Я должен затронуть священное имя Веры. Каждому здравомыслящему гражданину ясно, что верующий не тот, кто с пеной у рта упоминает могущественного Громовержца или матерь богов Геру. Я знаю немало людей, которые приносят гекатомбы жертв и преклоняют колени лишь тогда, когда им необходимы власть и золото, а не потребность сеять добро. Эти мнимоверующие предпочитают быть ловкими проходимцами, нежели добродетельными простаками. Я не раз видел актерствующих пролаз в наших государственных учреждениях. Кичась своей преданностью и старанием, они втайне пекутся о собственном благополучии. На языке у них — высокопарные слова, а в душе — необжитая пустыня. Какой ненавистью они пылают к тем, кто знает им истинную цену и предостерегает легкомысленных овечек от их беспощадных клыков! Клянусь моей путеводительницей Правдой, я заслужил бы лишь презренный волчец на свою могилу, согласись я участвовать в управлении городом по их образцу. И что удивительно, эти порочные люди пытаются найти истоки общественного разврата не в самих себе, а в других соотечественниках. Краем уха я узнал, что и меня обвиняют в развращении молодежи. Кто-то из обвинителей приводил мое высказывание о Фемистокле. Не стану отпираться. Я говорил и сейчас могу повторить, что этот почтенный муж научил своего сына, Клеофанта, лишь кавалерийским приемам, но не наградил добродетелью. То же самое я мог говорить и о Фукидиде, сыне Мелесия. Однако человек, подслушавший меня…
— Анит! — подсказали из зала.
— Хвалю! — поблагодарил старик с улыбкой. — Оказывается, и на стороне Сократа есть свидетели. Стало быть, Анит, умеющий хорошо слушать, пришел к мысли, что я подрываю авторитет отцов и, наоборот, возвышаю людей, осмеливающихся давать советы чужим сыновьям. Мне отчасти понятно беспокойство Анита. Ведь у него взрослый сын, а любому отцу хотелось бы, чтобы его отпрыск стал не последним человеком в стане фиалковенчанных. Но любя своего сына, разумно ли отрицать очевидное? Наверное, все вы, мужи афинские, согласитесь, что в прядильном деле лучше всего разбираются ткачи, а о достоинствах триеры наиболее здраво судит кормчий или триерарх. Почему
Перышко секретаря опять в бессилии повисло над желтоватым, плохо отбеленным папирусом. Секретарь снова поглядел на председателя, словно ожидая, что тот переведет ему невообразимую речь Сократа на язык, доступный протоколу. Однако басилевс продолжал сидеть в какой-то тупой отрешенности, уставившись в медную крышечку. Он слышал, как, просясь на волю, слабо верещит муха. Ее жалкое нытье часто захлестывалось волной шума, долетавшей до сцены. Человек с ассирийской бородкой вслушивался в зал, рождающий все новые и новые волны, и к нему подкрадывалось смутное беспокойство. Обычно председатель без труда угадывал, какую волну могут вызвать слова обвиняемого — то ли грозно-остерегающую, то ли ласково-одобрительную — но сейчас все как-то странно перемешалось, забурлило разрозненными воронками. С особым вниманием басилевс прислушивался к шуму за спиной — там сидела полутысячная коллегия гелиастов, — но и волна, рождаемая судьями, гудела тоже неопределенно. Мучимый неясностью, басилевс поднялся, опираясь руками на стол.
— Побереги свои побаски, Сократ! Судьи хотели бы знать, почему ты клянешься собакой?
Мудрец, помедлив, обернулся. Он глядел на спрашивающего с нескрываемым удивлением, и это удивление было вызвано не тем, что ему задали вопрос, а тем, что к нему обратился этот полный человек с ассирийской бородкой, неизвестно почему оказавшийся рядом с орхестрой, предназначенной для театральных хоров, и теперь делающий вид, что его, как и судей-гелиастов, всерьез занимает клятва Сократа. Басилевс вдруг ощутил странную необязательность своего вопроса, о которой он раньше и не подозревал, и, хмуря густые брови, с казенной монотонностью повторил свой вопрос, словно стараясь убедить всех граждан и в первую очередь себя в том, что все, сделанное им, было правильным и не подлежащим сомнению.
— Хорошо! — сказал философ, и у басилевса почему-то отлегло от сердца. — Если это интересует хотя бы одного человека, я отвечу. — Сократ задумался, но думал он не об ответе — ответ давно сложился и не нуждался в причесывании — беспокоило его что-то другое, относящееся к людям, внезапно замолкнувшим и насторожившимся, к человеку с темной ухоженной бородкой, опирающемуся как-то нелепо, по-медвежьи, на маленький с ножками-копытцами стол. — Ах, эти клятвы! — Сократ покачал головой и опять улыбнулся своей неугасимой улыбкой. — Действительно, старый болтун в глазах непосвященных вполне может сойти за нечестивца. Но справедливо ли это? Просто Сократ слишком чтит эллинских богов, чтобы призывать их в свидетели по самому ничтожному поводу. И что дурного в том, если он клянется собакой, этим добрым и преданным существом, почитаемым арабами за божество? Не говорить же ему: «Клянусь Зевсом, я оставил дома сандалии!».
По залу заиграли веселые барашки.
— Он верит в «Демонион», а не в богов! — раздраженно выкрикнул Мелет.
— Объясни, Сократ, что ты подразумеваешь под «Демонионом»? — Басилевс с новой силой налег на столик.
И в зале потребовали:
— Правду! Правду!
Сократ некоторое время вглядывался в зал, словно стараясь найти хотя бы одно знакомое лицо.
— Мне понятно ваше желание, — заговорил он спокойно, и Мелету вдруг показалось, что капли в клепсидре падают до удивительного медленно. — Но, право, я жалею, что не мог все объяснить гораздо раньше, на Агоре. Там было бы не так душно, да и часы не подгоняли бы Сократа, склонного на старости лет к долгоречию. Однако в дорогу! «Демонион», о котором я иногда толкую, вовсе не новое божество, придуманное мною, а священный голос, подсказывающий мне правильное решение. Тише! Клянусь собакой, я не нанимал глашатая для повторения моих слов. Помню, однажды — тогда я был еще безусым юношей — мы с друзьями пробирались узкой улицей к Акрополю. И вдруг что-то подтолкнуло меня: «Сверни, Сократ! Ты не должен идти здесь». «Перейдем на другую улицу, — предложил я друзьям. — Только быстрее!» «Зачем?» — спросили они. — «Так нужно!» — ответил я и больше ничего не мог объяснить. Они подняли меня на смех и продолжали идти, как шли. А я и мой старый друг Критон — он сидит здесь и может подтвердить — перешли на другую улицу. И что же было потом? С друзьями мы встретились недалеко от Агоры. Плащи на них были грязные, как у горьких пьяниц. Оказывается…
— Время! — крикнул добросовестный стряпчий и смачно хлопнул в ладоши.
Сократ округло, по-женски, развел руками:
— Выходит, мое время истекло?
— Говори! Пусть говорит! — вспенился зал нетерпеливыми голосами. Слушателям казалось, что старик оборвал на самом интересном.
— А позволит ли почтенный председатель продолжить речь? — насмешливо отнесся Сократ к человеку с ассирийской бородкой. — Или наши судебные порядки теснее Прокрустова ложа?
— Дайте ему слово! — кричал зал и требовательно топал ногами. — Мы хотим слушать!