Осуждение Сократа
Шрифт:
Архонт-басилевс осторожно придавливал черную головку мухи. Он терпеливо дожидался исхода дела. Председателю начало казаться, что он когда-то уже судил такого же человека и вот так же кто-то бросил на сцену несколько сушеных фиников, кажется, их было шесть, и один из них был особенно морщинист, уродлив, разительно напоминая человеческое лицо. Басилевс настороженно сузил глаза и пересчитал финики. Их оказалось, действительно, шесть и крайний справа загадочно улыбался крохотным старческим лицом. Басилевсу стало не по себе. Желая отвлечься, он заговорил с секретарем и вдруг вспомнил, что и тогда так же необязательно
— Эней! — позвал басилевс начальника стражи.
Человек, стоявший позади, за сценой, и наблюдавший, не мешает ли кто проходить гелиастам на помост, оставил свое место и легким кошачьим шагом подошел к председателю суда. Правая рука Энея придерживала ножны с кинжалом.
— Пусть скифы поднимутся на сцену и возьмут ее в двойное кольцо. Посторонний, ступивший на сцену, считается государственным преступником.
Начальник стражи понимающе прикрыл глаза. Басилевс изучал правую руку Энея. Кажется, и тогда он держал руку на посеребренной рукояти…
— Где мои телохранители? — спросил басилевс.
— Они рядом. Когда им нужно подойти?
— Пусть поднимутся вместе со стражей. И напомни Гемону, чтобы он не стоял у меня за спиной. Неужели нельзя податься хотя бы на шаг в сторону? Иди!
«Что же случилось после? — мучил себя басилевс, понимая, что на этот раз он должен исправить какую-то ошибку. — Что было в зале? Кажется, был необыкновенный шум. Может быть, возникла потасовка? Но почему старик держался со спокойствием олимпионика? А, может, не было смертного приговора? Да, он вел себя так, будто не было никакого приговора. Они оправдали его? Какая нелепость… Но проклятые наручники! — Председатель суда потер глаза, будто по ним ударило давним металлическим блеском. — Эней сам надел на него наручники. Может быть, это озлобило зал?..»
Счетчики быстро, словно стараясь дать басилевсу поменьше времени на обдумывание, пересчитали камушки, и секретарь, почему-то пряча глаза, протянул председателю восковую табличку. Басилевс только повел головой, делая вид, что смотрит — две цифры: 361 и 141 опережающе вспыхнули в его памяти.
— Триста шестьдесят один! — прошептал секретарь, удивляясь странному безразличию председателя.
— Я вижу… — пробурчал басилевс, глядя на неподвижную муху. — Я знаю…
— Граждане ждут приговора.
— Иди и объяви! — Басилевс с ехидцей взглянул в округлившиеся глаза секретаря.
— Но…
— Если, твой голос ослаб, пригласи глашатая. Лидиец, кажется, здесь.
Секретарь сжал аккуратно-канцелярскую ниточку рта и неуверенно пошел к кафедре.
«Пусть
Мягкий утробный рев родился в смутной глубине зала. Басилевс вздрогнул: он когда-то уже слышал этот рев. И одновременно с ним вздрогнул юноша, сидящий в предпоследнем ряду и старающийся быть незаметным — ему еще не исполнилось двадцати лет, позволяющих посещать судебные процессы.
— …к смертной казни! — докончил секретарь.
И мощный нечеловеческий рев потряс зал, вызвал испуганное движение стражников на сцене. Юноша затравленно озирался, стараясь понять, откуда берется этот методично повторяющийся звук. Кричали все, но люди не могли создать такого рева; казалось, он родился сам по себе, и людям, открывающим рты, было страшно и непонятно, откуда здесь, в Одеоне, появилось свирепое критское чудовище. Этеокл видел напуганные глаза людей, бессильно растягивающих рты, — их крик походил на икоту, которую невозможно приостановить простым физическим усилием.
И грозно нависали над сценой тупые и каменные рога рядов.
— Отойди, Гемон! — зло сказал басилевс человеку, вставшему у него за спиной. Телохранитель шаркнул сапогами, сдвигаясь влево.
«Что же было дальше?..»
Рев прекратился, изошел удаляющимся ворчаньем. На сцену наваливался, разгоряченно дыша, народ.
— Смотрите, смотрите! Он улыбается!
— Фу! Безобразен, как Силен!
— Когда его казнят?
— И трех ночей не пройдет — казнят!
— Душно!
— Слово! Пусть скажет слово! — выкрикнул кто-то, и всем почему-то пришлось по душе это предложение: — Слово! Он имеет право!
«Давал ли я ему тогда слово?» — хотел было припомнить председатель, но думать было некогда — он поспешно поднялся, вороша от волнения свиток законов.
— Ты можешь сказать заключительную речь, Сократ!
Мудрец почувствовал, что людьми, ждущими от него еще одного слова, движет не праздное любопытство — они будто хотели убедиться в чем-то важном, так и не понятом до конца. Он встал, но не пошел вновь на «камень обиды». Басилевс сделал вид, что не замечает нарушения процессуального порядка.
— Что вы хотите услышать от меня, афиняне? Я не могу сказать вам что-то новое. Я не виновен! И не ждите от меня каких-то особенных, мудрых слов. Старый Сократ знал и знает только одну мудрость — жить в согласии с собственной совестью. И, если я чего-нибудь достиг в этом, то, вероятно, меня и следует считать мудрецом. Я не обижаюсь на судей. Как можно обижаться на детей, обожающих сладкое и приходящих в трепет при виде медицинского ножа. Дети неизбежно взрослеют, а болезни сами неумолимо приводят к врачу. Более того, я благодарен Мелету… — Старик улыбнулся.
— Ты шутишь, Сократ! — сказал человек, ухватившийся обеими руками за сцену. — Мелет твой погубитель!
— Можно ли считать погубителем человека, любезно избавившего меня от тягот старости?
Люди неуверенно рассмеялись.
Философ взглянул на широкую солнечную полосу, рассекающую сцену:
— Уже за полдень, афиняне! Так идите же по домам и займитесь каким-нибудь полезным делом! — Мудрец заметил своих друзей, барахтающихся в болотно-вязкой толпе, и призывно воздел руки. Великий хулитель ответно взмахнул своей флейтой.