От Гринвича до экватора
Шрифт:
Но и без шлагбаума не ошибешься, где проходит граница. Сзади осталось море нежно-зеленых рисовых кустиков, стада коров, буйволов. А тут голая, выжженная земля. Обуглившиеся стволы сахарных пальм. Даже пномы — высокие холмы, на склонах которых раньше добывали драгоценные камни, — изъедены, будто оспой, воронками от снарядов.
Мы едем в Пномпень. Впрочем, слово «едем» мало подходит. Выпрыгиваем из глубоких рытвин и снова падаем в них, буксуем в грязи.
За три часа «осиливаем» лишь сорок километров. А прежде через всю страну с юга на север, хотя она по территории больше Бельгии, Дании, Ирландии
На одном из ухабов подпрыгиваем так, что переднее колесо отлетает в сторону. Ругаясь на чем свет стоит, шофер вылезает из машины.
Вынужденная остановка в Свайриенге. Когда-то это был большой и красивый город. Пока шофер меняет колесо, осматриваюсь. Где же изящные домики? Где желтые пагоды с крышами из красной черепицы?
От домов и пагод — одни «ребра» — каменные подпорки. А если стена и уцелела, она похожа на решето: пробита снарядами и пулями. Обуглившееся тряпье. Горы щебня, мусора. Пулемет.
На вьетнамской границе
А где люди? Неужели никого не осталось в Свайриенге?
Остались. Медленно, с опаской к нашей машине подходят ребятишки. Многие похожи на скелеты — кожа да кости. В Шри Ланке, Индии, Вьетнаме, других азиатских странах дети любят фотографироваться, и я навожу на них аппарат. Бросаются врассыпную. Самый маленький падает и начинает горько рыдать.
Они привыкли, что на человека наводят только автомат…
Какая-то женщина берет малыша на руки, успокаивает. Потом обращается к нам:
— Не довезете до Пномпеня?
Конечно, ведь колесо уже на месте. Однако минут через десять попутчица вдруг сползает с сиденья — потеряла сознание. Выносим ее из машины, укладываем в тени мангового дерева, растираем виски тигровой мазью, которая нашлась у шофера. Наконец женщина открывает глаза.
— Извините, я забыла предупредить. У меня каждый день приступы.
…Тхай Сет, как практически всех жителей Свайриенга, Пномпеня и других городов, полпотовцы, придя в 1975 году к власти, сразу отправили в джунгли. Там создали «народные коммуны» — по сути дела, концентрационные лагеря. В каждом была пулеметная вышка. Запрещалось покидать территорию, посещать родственников.
В их коммуне все пять тысяч человек с рассвета до темноты выращивали рис. Люди падали от усталости, каждый день кто-то умирал. Тем более что есть было нечего: кормили супом из батата, а то и одними отрубями.
— Как свиней, — говорит Сет.
Каждый день кого-нибудь убивали. За что? За то, что пожаловался на недомогание, или опоздал на работу, или подобрал с земли банан.
— Моего соседа убили, когда он отказался жениться.
— Жениться?
— Да. На шестидесятилетней монахине.
— Но почему он должен был это
— Во имя борьбы с религией.
Помолчав, Сет добавила:
— А мою подругу казнили за то, что она влюбилась.
Любовь считалась серьезным преступлением. Молодым людям не разрешали даже разговаривать друг с другом.
Расправа обычно происходила следующим образом: человека били мотыгами по голове. Стрелять не стреляли — берегли пули для «главного врага» — Вьетнама.
Это называлось «трудовым перевоспитанием». Пол Пот, он занимал пост премьер-министра, заявлял членам делегации из Бельгии: «Плохих людей мы посылаем работать на специально отведенных для них участках. Там они получают правильную ориентацию».
Три с лишним года для Сет были, по ее словам, одной кошмарной ночью. Однажды женщину вызвал для беседы староста. Сет понимала, что это означает: после беседы люди бесследно исчезали.
— Ты, оказывается, учила французский. Значит, агент империализма! Будешь казнена, — объявил староста. Откуда-то он прознал, что Сет — в прошлом студентка пномпеньского лицея.
Напрасно она умоляла: разрешите проститься с сыном. Ее заперли в сарай и утром повели в джунгли.
Я совершенно не боялась умереть, — рассказывает Сет, — Было совсем другое чувство — голода. Я шла мимо банановых деревьев и думала: съесть бы перед смертью банан. Я очень люблю фрукты.
— Но у вас изобилие фруктов, — замечаю я.
— Нам запрещали рвать фрукты, это могли делать лишь солдаты. А как выглядит еда из мяса или птицы, мы вообще забыли.
Их было двенадцать. Шесть мужчин, пять женщин и десятилетняя девочка. Каждому дали нож и велели рыть яму. Они долбили твердую землю, а каратели смеялись: «Скоро туда вместе уляжетесь».
— За что казнили? — спросил я.
— Почти все были из городов, горожан полпотовцы особенно ненавидели. А с девочкой произошло вот что. У нас три раза в неделю проводили собрания. В тот раз речь шла о Вьетнаме: он, мол, предатель, неполноценная раса, они должны быть рабами кхмеров. Тут девочка закашляла, она была простужена. И ее сразу увели.
Солдаты поставили своих жертв на колени лицом к яме. И завели долгий спор: каждый хотел выступить в роли палача. Наконец один взял в руки мотыгу.
Сет стояла ближе всех к карателю и первой упала в яму.
…Боль и тяжесть. Больше она ничего не чувствовала. Страшная боль в голове. И такая тяжесть, будто на ней лежат каменные глыбы. Но лежали не камни — трупы. Именно это, видимо, спасло ее: каратели убедились, что те, кто сверху, — мертвы, а проверять нижних поленились. Они засыпали тела известью, бросили несколько лопат земли и ушли.
Сет не в состоянии сказать, как она выбралась из могилы. Только помнит огромное облегчение, которое почувствовала, когда оказалась у ручья и опустила лицо в прохладную воду. Она могла лишь ползти. Сколько ползла? День? Два? Не знает. Она все время теряла сознание. А когда приходила в себя, думала: добраться бы до хижины, встретить людей!
Встретила! Но не людей — полпотовцев. Они ехали по дороге и заметили лежащую в траве окровавленную женщину. Бросили в кузов и повезли. Сет по-прежнему то теряла сознание, то ненадолго приходила в себя. И последнее, что запомнила: снова яма, и солдат поднимает дубину.