От мира сего
Шрифт:
Вдали темнел лес: может быть, тот самый лес, в котором Дуся нашла его? Даже наверняка тот самый…
Он неторопливо побрел к лесу, думая уже не о Дусе, а о своей дочери. Разумеется, он любил своих дочек от Веры, как не любить свое кровное? Но он всегда сознавал: чем больше вырастали обе девочки, тем сильнее отдалялись от него. Теперь обе были духовно далеки от него.
И они это тоже сознавали, мать была для них куда ближе, понятнее, а он, отец, оставался почти чужим.
Снова стал накрапывать дождь,
Валя, как он и полагал, еще не пришла, старик по-прежнему сидел за столом, снова читал газету, Корсакову показалось, он читает все тот же газетный лист.
— Вот и хорошо, что явились, — начал старик. — А то промокнете под дождем, вдруг простудитесь, что тогда делать?
— Тогда приму какое-нибудь лекарство, — ответил Корсаков чуть суше, чем хотел, хотя сам себе дал раньше слово постараться быть по возможности корректным со стариком, но до чего же трудно держаться, быть хотя бы лояльным, только лояльным.
Однако старик продолжал все так же приветливо:
— Хотите горячего чайку? Давайте я сейчас подогрею самовар и все заново организую?
— Нет, благодарю, — ответил Корсаков.
— Как хотите, — сказал старик, снова закурил папиросу.
Корсаков подошел к стене, стал разглядывать фотографии, повешенные густо, одна возле другой.
Старик встал из-за стола.
— Моего отца узнаете? — спросил и показал пальцем. — Вот он, отец, правда, снимался, когда ему, кажется, и сорока не было.
С фотографии глядел на них бравый, плечистый молодец, немного схожий со стариком, но гораздо здоровее и крепче с вида.
— А где фотография Дуси? — спросил Корсаков.
— Вот она.
Корсаков нагнулся, разглядывая почти незнакомое лицо. Дуся показалась решительно непохожей на саму себя.
На фотографии у нее был напряженный взгляд, плотно сжатые губы, а он в этот самый момент вспомнил улыбчивые глаза, серые или синие, в темных ресницах, румяный, добрый рот, такой же рот был у Вали, свежий, наверняка не знавший помады.
— Как живая, моя ласточка, — плачущим голосом заговорил старик. — Ну прямо смотрю на нее и снова вижу, до чего была хороша, никогда никому слова дурного не сказала, никогда никому не перечила, моя мама, бывало, о ней говорила: наша Дуся все тишком да молчком, все в себе таит, а на людях ровная, добрая…
Вынул из кармана платок, вытер глаза и щеки.
Корсаков хотел было сказать:
«Я знаю, что она была хороша, так почему же вы ее бросили, не посчитались с нею? Почему променяли на какую-то продавщицу, которая в конечном счете вас же и выгнала из дома?»
— Я когда на фронте был, все о ней беспокоился, — продолжал старик, — как она там, жива ли, ведь она осталась с моими стариками.
— Знаю, — перебил его Корсаков, — я все знаю.
Старик недоуменно взглянул на него.
Темные круги под его
— Что вы знаете? — спросил, слегка запинаясь.
— Все, — повторил Корсаков.
— А что же именно? — лукавил старик, и веря и не веря Корсакову или стараясь просто-напросто выгадать время, чтобы придумать некую готовую отговорку или ложь, пришедшую в голову.
Корсакову вдруг стало совестно: в конце концов, не его это дело — выговаривать бывшему Дусиному мужу, в сущности, он тоже хорош, за все годы ни разу не удосужился навестить Дусю, даже и ведать не ведал о том, что у него растет дочь. И потом: уж вовсе негуманно попрекать больного, обреченного человека, да еще кто попрекает? Врач, тот, кто сразу все должен понимать, чуть ли не с первого взгляда…
У Марины, его младшей, было любимое выражение: «Замнем для ясности» — в тех случаях, когда хотела поставить точку, больше ни о чем не говорить.
И сейчас Корсаков произнес те же самые слова:
— Замнем для ясности…
Притворно улыбнулся, улыбаться ему было, что называется, никак не с руки; однако старик сразу же повеселел, поверив его улыбке.
— Вы не думайте, — заговорил быстро, оживленно, наверно спеша высказаться, пока его опять не сразил кашель, — у нас с нею были очень хорошие отношения, я часто ездил сюда, навещал ее, и к Вале я очень хорошо относился, спросите ее, она скажет, очень даже хорошо…
— А это кто? — перебил Корсаков старика, подойдя к фотографии, висевшей над Дусиной карточкой. — Это Валины сыновья?
— Кто же еще, они самые, — охотно подтвердил старик. — А рядышком ихний отец, Валин муж.
Фотография была, видимо, давняя, ребятам было на вид лет по десять, не больше. Корсаков пристально вгляделся: круглолицые, еще по-детски щекастые, у обоих волосы одинаково подстрижены — челочка на лбу, под челочкой у обоих длинные, наверное, густые брови. На Валю непохожи, должно быть, удались оба в отца. Так и есть, Корсаков долго разглядывал узкоглазое, как у обоих сыновей, лицо Валиного мужа, неплотно сжатые губы. Кажется, добрый, по лицу видать, а это самое главное: доброта, отец говорил когда-то, это мудрость сердца, с добрым человеком, надо думать, Вале жить легко, хорошо бы, чтобы так оно и было на самом деле…
Он внезапно разволновался, сам не понимая, почему волнуется, чтобы успокоиться, подошел к окну, стал глядеть на улицу. Ясный осенний день простерся над домами, над оголенными, печальными деревьями.
Из-за переулка показалась женщина, шла быстро, уверенно, слегка размахивая на ходу руками. Приблизилась еще немного, Корсаков узнал Валю.
Сказал с невольным облегчением:
— Наконец-то!
— Это кто же? — спросил старик. — Валя?
Тоже подошел к окну, внимательно, сощурив глаза, вгляделся.