От мира сего
Шрифт:
Он все дымил папиросой, тяжело, надсадно дыша, дыхание вырывалось из его груди со свистом, руки, лежавшие на столе, слегка дрожали, впалые виски покрылись каплями пота. Он был, должно быть, неизлечимо болен.
— А вы, случаем, не доктор? — спросил старик.
— Случаем, доктор, — ответил Корсаков.
— Посоветуйте, в таком случае, — старик даже привстал со стула. — Почему это я ночами совершенно спать не могу? Как лягу, так нечем дышать, кажется, сейчас бы в самый раз вздохнуть бы как следует, а не выходит, что-то подступает к самому вот этому месту, — старик показал на горло, —
— Видите ли, — начал Корсаков, — я хоть и врач, но без осмотра, без исследований вряд ли что могу вам сказать, тут необходимы всякого рода анализы, во всяком случае, на мой взгляд, вам надо было бы первым делом лечь в больницу, а там уже вас полечат как следует…
Корсаков не договорил. Открылась дверь, в комнату вошла женщина.
Высокая, ладно скроенная, маленькая голова на покатых плечах, твидовое пальто наброшено на плечи, в одной руке косынка, газовая, зеленая, в пестрых разводах, должно быть, только что стянула с головы.
Подошла к Корсакову, стала перед ним, протянула руку:
— Вы ко мне? Из управления?
— Нет, я сам по себе, — ответил Корсаков.
Он даже вздрогнул, до того она походила на его маму: даже волосы были точно того же цвета, темно-рыжеватые, с легким бронзовым оттенком, она протянула ему руку, и он подумал, что рука тоже походит на мамину руку — небольшая, крепкая ладонь, недлинные, изящно вылепленные пальцы…
Она с легкой улыбкой глядела на него. Темные, изогнутые густые брови, небольшие, зеленовато-серые, улыбчивые глаза в темных ресницах, большой, четко очерченный красивый рот. Лицо обветренное, румянец то вспыхивает, то гаснет.
— Моя фамилия Корсаков, зовут Виктор Петрович, я — доктор, живу в Москве, был в Смоленске по делам и вот решил заехать к вам в деревню. Я когда-то знал вашего дедушку и даже вашу мать тоже пришлось мне видеть однажды…
Все это Корсаков выложил одним махом, как говорится, не переводя дыхания.
Он терпеть не мог лгать. С самого детства не умел ничего придумывать, Адя, сестра, та, бывало, сочинит целую гору, если ей это было надо, если, скажем, пропустила уроки в школе или решила отправиться с друзьями за город. Тут она придумает невесть что: и пожар случился дома самый неожиданный, и любимая бабушка тяжело заболела (сколько любимых бабушек, теток, дядьев и других родственников она за все годы учебы в школе благополучно похоронила, иных даже по несколько раз), и потолок неожиданно обвалился, и трамвай ни с того ни с сего с рельсов сошел, и машины наехали друг на друга, получилась уличная «пробка», часа за три никак не расхлебать. А он не мог так. Случится ему пропустить уроки, так и скажет:
— Захотелось пойти в кино…
— Как же это ты пошел в кино? — спросит учитель. — Ты же знал, что надо идти в школу?
Он кивнет:
— Знал, конечно.
— Почему же ты пошел не в школу, а в кино?
И он признается от души:
— Очень хотелось пойти в кино…
Сестра иной раз говорила:
— Неужели не можешь соврать? Ну, для пользы дела, чтобы не было двойки, соври — и дело с концом! Скажи, что болел, что упал, расшибся, в общем, что хочешь скажи, неужели
— Трудно, — отвечал Корсаков. — Может быть, кому-то нетрудно, а я не могу, сам понимаю, что надо бы что-то придумать, и не могу!
Вот такой он был. А тут внезапно, откуда что взялось, придумал, приплел дедушку Вали, которого он и в глаза никогда не видел, и так легко, плавно сошло с его языка: «Да вашу мать как-то пришлось видеть…»
— Я их уже не застала, ни деда, ни бабки, — сказала Валя. — Мама говорила, они были очень хорошие, добрые…
— Это мои родители, — сказал старик.
— Да, это папины, — проговорила Валя. — У мамы давно уже родители умерли.
Голос у нее был глуховатый, но слова она произносила четко, каждое слово словно горошком катилось.
Корсакову вспомнилось: Дуся точно так говорила, у Вали, как и у Дуси, улыбка поначалу скупая, но потом все сильнее разгоравшаяся.
— Жаль, маму вы не застали, — сказала Валя, — скоро десять лет, как она умерла.
— Отчего она умерла? — спросил Корсаков.
— Инфаркт, — ответила Валя, — за несколько дней сгорела.
— Раньше называли разрыв сердца, — добавил старик и снова закашлялся.
— Одну минуточку, — сказала Валя.
Скинула пальто, вышла на кухню, он услышал звяканье умывальника, наверно, мыла руки, потом вошла снова, тщательно протерла стол белым, чистым полотенцем.
Повторила, улыбаясь Корсакову:
— Одну минуточку…
Он смотрел на ее руки, проворно, быстро собиравшие на стол. Все спорилось в этих небольших, крепких руках, тарелки словно бы пели, рюмки тихонько позвякивали, дымящаяся, рассыпчатая картошка стояла в миске рядом с тарелкой, в которой розовела нарезанная тонкими ломтиками домашняя ветчина, а Валя поставила еще малосольные огурчики, зеленый лук, политый сметаной, отварное мясо и маленькие, из слоеного теста пирожки с мясом и с картошкой.
— Прошу, пожалуйста, не побрезгуйте, — пропела Валя и вдруг первая засмеялась: — Так, кажется, раньше в деревне приглашали к столу?
Корсаков смотрел на нее во все глаза. Как же она напоминала ему маму! Быстрый, смеющийся взгляд, рыжеватые волосы, небрежно схваченные на затылке большой затейливой заколкой, движения рук, ловкие и в то же время плавные, как бы неторопливые, все, все было знакомо, казалось уже не раз виденным.
— Ешь, папа, — сказала Валя старику, который снова долго, с надрывом закашлял. — Беда мне с тобой, честное слово! — Обернулась к Корсакову: — Что с ним делать, посоветуйте. Лечиться не желает, думает, так все пройдет…
— Так, само собой, не пройдет, — ответил Корсаков, глядя на старика. — Это я вам как врач говорю, поверьте мне!
— Верю, — сказал старик, прокашлявшись. — Как же не верить?
И опять закурил новую папиросу.
«А она добрая, в мать, — подумал Корсаков, подметив Валин взгляд, брошенный на старика, беспокойный и озабоченный, так глядят обычно на тех, о ком тревожатся, за кого болеют душой. — Ведь она же знает, не может не знать, как он поступил с ее матерью, и все-таки, по всему видно, хорошо к нему относится, жалеет его, заботится о нем. Интересно, понимает ли он, как ему повезло?»