От мира сего
Шрифт:
— А что? — согласился Вершилов. — Я когда-то хотел стать журналистом, еще когда в школе…
— Прости, — снова перебила его Жужа. — Я хочу, чтобы ты опять говорил то, что говорил…
— Ты согласна со мной, что мы все живем разобщенно и стали все какие-то на редкость некоммуникабельные? — спросил Вершилов.
— Согласна, — ответила Жужа. — Только знаешь, что я тебе скажу? Мы и раньше тоже были некоммуникабельные, только теперь, к старости, стали замечать, а раньше не замечали.
— Нет, мы не были такими раньше,
Жужа снова засмеялась.
— Знаешь, Томаш когда-то говорил: «Как только начнешь сравнивать, каким ты был в молодости и какая теперь молодежь, так и знай, значит — постарел и ничего уже с этим не поделаешь. Надо примиряться».
— Мириться, — машинально поправил ее Вершилов.
Жужа послушно повторила:
— Мириться. Пусть так, черт побери!
Может быть, потому, что вспомнила Томаша, лицо ее невольно нахмурилось, погрустнело.
Несколько мгновений он смотрел на нее.
— Что ты так смотришь? — удивилась Жужа. — Я не картина и не слайд.
— Отнюдь, — сказал Вершилов. — Просто я думаю, что ты живое опровержение моих слов.
— Как, как? — переспросила Жужа. — Что ты говоришь? Объясни!
Он произнес, улыбаясь:
— Ты — чудесный человечище, Жужа. Именно чудесный человечище!
— Звучит ужасно, — усмехнулась Жужа. Налила себе из кофейника остывший кофе, повторила, старательно выговаривая слова: — Человечище…
Вершилов заложил руки за голову.
— Иногда, когда бывает особенно тяжко или скучно, я вспоминаю о тебе, Жужа, и, представь себе, тогда вдруг снова начинаю верить, что есть на земле хорошие люди. Как не быть, есть…
— А кого ты больше встречал — плохих или хороших? — спросила Жужа.
— Ты что имеешь в виду: в жизни вообще или в частности?
— В твоей жизни. Кто тебе чаще встретился?
— И те и другие. Да, пожалуй, именно так, почти равное число и плохих, и хороших. А тебе?
Жужа закурила новую сигарету. Глубоко затянулась.
— Ты сам когда-то говорил, что все относительство.
— Относительно? Да? Ты это хотела сказать?
— Да, относительно. Все относительно. Вот я сейчас думаю: кто плохой? А кто хороший? Кого можно назвать плохим? Самым плохим? А кого хорошим?
— Все зависит, должно быть, как тот или иной человек относится к тебе…
— И я тоже так считаю. А так не нужно считать.
— Почему не нужно?
— Надо быть, это, как его…
Жужа шевелила пальцами, ища нужное слово.
— Как это, черт, забыла…
— Надо быть справедливым? — догадался Вершилов.
— В общем, да, но есть еще одно слово…
— Более точное?
— Да.
— Надо быть объективным?
— Да, вот оно самое! Объективным. Надо уметь оценивать каждого индивидуального человека…
— Так не говорят, надо сказать: или человека, или индивидуума…
— Пусть будет индивидуума…
Вершилов
— Ты ребенок, Жужа. Большой, взрослый ребенок…
— Старый уже ребенок, — добавила Жужа, нисколько, впрочем, не опечаленно и не грустно. — Старый-престарый…
Зазвонил телефон.
Жужа быстро сняла трубку, выслушала, сказала несколько слов.
— Меня вызывают в больницу…
— Идем вместе, — сказал Вершилов. — Сейчас возьму такси, довезу тебя и поеду в гостиницу спать…
— Приходи завтра, — сказала Жужа. — Сделаю гуляш по-венгерски, как ты любишь…
— В котором часу лучше прийти?
— В котором? — переспросила Жужа рассеянно, чувствовалось, что мысли ее были уже далеки от Вершилова, она уже была вся там, у себя в больнице. — Когда хочешь. Позвони сперва, или я позвоню…
— Хорошо, — ответил Вершилов. — Стало быть, созвонимся…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Когда в двенадцатую палату положили новенькую, Зои Ярославны не было в отделении, сидела на совещании у главного врача. Вернувшись в отделение, сперва побеседовала с сестрами, все ли ее указания выполнили, потом отправилась на кухню, проверить качество куриного супа; однажды во время дежурства она заставила повара вылить целый бак протертого овсяного супа; старик повар уверял, такого супа еще никогда и нигде не было, и все-таки, по настоянию Зои Ярославны, суп пришлось вылить. С того дня, несмотря на тихую ярость повара и его подручных, она не ленилась, регулярно посещала кухню и сама, независимо от дежурных, проверяла качество, вкус и количество положенной больным пищи.
Завидев ее еще издали, повар низко, даже чересчур низко поклонился ей.
— Матушка наша пожаловала, — сказал проникновенно. — Благодетельница, радетельница наша…
Если бы она не знала его достаточно хорошо, подумала бы: все это правда чистой воды, но старик повар славился на всю больницу ехидным, несговорчивым характером, кроме того, был невероятно обидчив, Вершилов даже как-то высказал предположение:
— Он вам, Зоя Ярославна, не простит вылитого супа…
— Отравит, не иначе? — усмехнулась Зоя Ярославна. — Ну и пусть отравит, все одно выживу!
— Что у нас нынче на обед? — невозмутимо, как бы не слыша его слов, спросила она повара.
— Куриный бульон, — ответил повар, любовно глядя на нее. — Бульон первый сорт, даже вы, красавица наша, останетесь довольными…
Зоя Ярославна, не обратив внимания на его нежный тон (до чего ласков сегодня, сил нет), зачерпнула разливательной ложкой немного бульона и еще одну ложку зачерпнула.
— Может, вам налить тарелочку? — по-прежнему ласково продолжал допрашивать повар. — Наверное, проголодались, красавица вы наша, шутка ли, день-деньской по этажам ножками топ да топ…