От мира сего
Шрифт:
— Откиньте, пожалуйста, столик, — услышал он голос где-то очень близко от себя.
Очнулся, приподнял голову: белокурая стюардесса с улыбкой повторяла слова, которые, видимо, произносила уже не раз.
— Да, да, конечно, — спохватился Вершилов. — Я, кажется, немного задремал.
— Ничего, это вполне естественно в летных условиях, — утешила его стюардесса, передавая подносик с аппетитным на вид, красиво сервированным завтраком.
Основательно поев, запив завтрак бокалом легкого вина и чашкой кофе, Вершилов закурил сигарету, откинул голову назад.
Как
Он не заметил, как заснул, и спал до самого Будапешта, пока зычный голос стюардессы не скомандовал пристегнуть ремни и перестать курить.
В Будапеште было тепло, светило солнце, в гостинице «Астория», где он обычно останавливался, все окна были до краев налиты густой, непроницаемой синевой.
Старший портье Жигмонт, красивый брюнет с ослепительной, кинематографической улыбкой, приветственно поднял руку, увидев Вершилова.
— С приездом! — сказал он, довольно чисто выговаривая слова. Жигмонт вполне пристойно разговаривал почти на всех европейских языках. — Надолго к нам?
— Как поживется, — ответил Вершилов.
— Вам повезло, — улыбка Жигмонта стала окончательно блистательной. — Ваш номер, в котором вы останавливались в прошлый раз, как раз сегодня утром освободился.
— Вот и хорошо, — обрадовался Вершилов, номер этот был ему по душе, окна выходили в переулок, уличный шум от этого казался немного приглушенным.
Он побрился, принял ванну, переоделся.
Потом позвонил Жуже Боттлик. Жужа была главным врачом хирургической больницы, давняя его знакомая.
— Виктор! — закричала Жужа, он невольно улыбнулся: как была крикливой и шумной, такой и осталась, несмотря на солидный уже возраст, по всем статьям выходило, что Жуже никак не меньше шестидесяти лет. — Виктор! — бушевала Жужа. — Где ты? Немедленно, чтобы сию же минуту, кровь из носу, гром и молния!
Жужа, проработав некоторое время в Москве, считала, что в совершенстве владеет русским языком, и потому любила кстати и некстати щеголять специфическими русскими выражениями.
— Я сейчас пришлю машину, — продолжала кричать Жужа, не слушая его. — Прямо сейчас, черт побери!
— Постой, Жужа, — Вершилов наконец-то сумел пробиться сквозь сплошной поток ее бурных слов. — Мы встретимся вечером либо у меня в гостинице, либо у тебя…
— Почему вечером? — уже спокойнее спросила Жужа. — Почему не сейчас? Впрочем, — немедленно согласилась она, — ты прав, Виктор. Давай вечером, и, конечно, не у тебя в гостинице, а у меня, и только у меня, понял?
— Понял, — ответил весело Вершилов.
— Машину когда прислать?
— Никогда, я к тебе из города приеду. Адрес хорошо помню, ночью разбудишь, повторю точно: Эссек, пять, квартира восемь. Верно?
— Вернее верного. Значит, я жду тебя к ужину, ровно в семь.
— Договорились.
Вершилов не успел положить трубку, как раздался телефонный звонок.
Звонил
— Здравствуйте, дорогой Вершилов. — Доктор Йонаш говорил, само собой, не так бегло, как Жужа, старательно подбирая слова, однако вполне удовлетворительно, во всяком случае Вершилов утверждал, что хотел бы хотя бы вполовину так овладеть венгерским языком, как доктор Йонаш русским. — Как вы себя чувствуете? — спросил доктор Йонаш. — Надеюсь, хорошо?
— Нормально, — ответил Вершилов, мысленно представил себе долговязую фигуру доктора Йонаша, его длинное лицо, худые, без румянца щеки, блестящие иссиня-серые глаза, нечасто улыбающиеся, но тем ценнее кажется улыбка, которая вдруг вспыхивает в них, сильные, горячие руки. — Рад буду с вами повидаться.
— Я тоже рад, — заверил его доктор Йонаш. — Надеюсь, вы посетите нас сегодня, а потом мы вместе пообедаем?
— Я буду у вас часа через три, вас устраивает? — спросил Вершилов.
Доктор Йонаш ответил мгновенно:
— Вполне.
Вершилов хотел было накинуть плащ, но, глянув в окно, на золотящуюся под теплым осенним солнцем улицу, решительно кинул плащ на кресло. Погода лучше не бывает, впору даже и пиджак сбросить…
Сперва он прошел по Ракоци, улице, которая, как он однажды сказал, в самый свой первый приезд в Будапешт, сразу же упала ему на сердце. Была она какой-то, по его мнению, уютной, теплой, кроме того, там был магазин, вернее, витрина магазина, которая особенно нравилась Вершилову: писчебумажные изделия.
Еще в детстве, учась в школе, Вершилов любил заходить в московские писчебумажные магазины, подолгу разглядывать записные книжки, блокноты, всевозможные календари, открытки, карандаши и перья. Детское живет долго, иной раз до самого конца. Так и осталось у Вершилова, где бы он ни был, куда бы ни приехал, первым делом останавливался у витрины писчебумажного магазина, а то и заходил в магазин посмотреть тетради, фломастеры, разнообразные изделия из бумаги.
В витрине виднелся большой лист картона, окрашенного в голубой цвет. Вершилов знал, такие вот листы с различными на них изображениями называются в Венгрии «постер». На этом листе были изображены собаки, всякие, маленькие, большие, лохматые, гладкошерстные, ушастые, курносые, с хвостом колечком или совсем бесхвостые, добрые, сердитые, злые, смеющиеся, игривые, хмурые, блаженные.
«У каждой собаки свое выражение, — умилился Вершилов. — Каждая — характер. Нет ни одной, похожей на другую, все разные…»
Он любил собак. Когда-то в их доме не переводились собаки, то он, то сестра Ася, а то, случалось, и мама постоянно приводили с улицы бездомных псов, иные псы жили подолгу, иные вдруг убегали ни с того ни с сего.
Мама говорила:
— Значит, хочется домой, по дому тоска…
— Но все-таки какая черная неблагодарность, — Ася, всегда стоявшая за справедливость, прежде всего за справедливость, никак не могла успокоиться. — Мы и так, и сяк, и приласкали, и накормили, и вымыли, так нет, все одно — тянет на улицу, и ничего с этим не поделаешь!