От первого до последнего слова

Устинова Татьяна Витальевна

Таня побрела в ванную, порассматривала себя в зеркало и решила, что с такой головой показываться любимому никак нельзя, поэтому стоит и голову быстренько помыть. Она уже влезла под душ, когда услышала отдаленное треньканье телефона и еще услышала, как Колечка что-то пробасил в ответ.

Значит, он дома, но решил с ней не разговаривать. Обиделся. Придется уламывать, уговаривать, каяться, просить прощения, обещать сто тридцать тысяч романтических ужинов, но только не сегодня, когда у нее пьянка с коллегами. А он, в полном соответствии с классикой жанра, будет упрекать ее в том, что коллеги для

нее важнее, чем он, Колечка, и она на все готова ради своей драгоценной работы и ни на что ради него, и не зря он всегда считал, что они слишком разные, чтобы жить вместе. Таня начнет пугаться, уверять его в любви, умолять не бросать ее – все в том же самом полном соответствии.

Таня сделала воду погорячее, налила на ладошку шампунь и стала с силой тереть голову. Через три секунды на голове у нее выросла пенная шапка, как у Деда Мороза.

Ее сын Макс, когда был маленький, очень любил сооружать у себя на голове пенную шапку, а к подбородку пристраивал пенную бороду. Он сидел в страшной старой ванне с черными пятнами облупившейся эмали, глаза у него сияли, и щеки были очень красными от горячей воды. Он сидел, держался рукой за бороду, чтобы пена не отвалилась, и кричал:

– Ма-ам!! Ма-ам! Посмотри, я похож на Деда Мороза?

Таня всегда говорила, что похож, и тогда сын немедленно осведомлялся, когда же Новый год, даже если на дворе было Первое мая!

Макс, конечно, давно уехал в школу, и некому поздравить ее с этой ужасной датой – сорокалетием, и никто не станет пить чай со сливками, который она очень любила, говорить ей, что нынче она уже «совсем старушка» и до пенсии рукой подать, и ныть, что его не берут в ресторан и все почитают младенцем!

На Колечку – в смысле поздравлений – нет никакой надежды. Он, если уж обижался, обижался всерьез и надолго.

Таня вылезла из ванны, закрутила голову полотенцем, смутно чувствуя вину перед гримершей Аллочкой. Гримерша категорически не разрешала закручивать мокрые волосы полотенцем и говорила, что их потом «не уложить», а сегодня на Аллочку вся надежда.

Сегодня Таня должна быть особенно юна, свежа и прекрасна – сорок лет, черт побери все на свете!..

За раздвижной зеркальной стеной в гардеробной висели два халата – один розовый, в бантиках, а другой темно-синий, теплый, с застежкой до горла и с капюшоном. Халаты были сказочной красоты, и Таня их видеть не могла.

Когда-то давным-давно она жила другой жизнью. Когда-то она не только ходила по утрам голой, не только спала с открытыми шторами, но и не носила никаких халатов, ни розовых, ни темно-синих. От ванной до спальни она доходила в полотенце, а в спальне сразу напяливала джинсы.

Колечка, ее единственная любовь, ее герой, мужчина ее жизни, все изменил. Теперь она к завтраку всегда выходит в халате, как и положено нормальной семейной женщине.

А может, ну их к черту, эти халаты?.. Все равно он уже сердит, и от того, что она выйдет, как ненормальная и не семейная, в штанах, ничего не изменится.

В спальне зазвонил ее мобильный, и, прыгая на одной ноге и волоча за собой штанину, в которую она не успела засунуть ногу, Таня поскакала в спальню.

Звонил сын.

– Здорово, мам, – скороговоркой выпалил он. – Ты встала?

– Встала. Здорово, мартышка!

–

А я с урока отпросился, сказал, что мне срочно нужно в сортир.

– Зачем? – удивилась Таня, придерживая трубку ухом и натягивая джинсы. Шторы, что ли, открыть поскорее, солнышко впустить?

– Как зачем?! У тебя день рождения, а ты всегда в пол-одиннадцатого встаешь! Я же должен тебя поздравить!

Таня так растрогалась, что даже перестала натягивать штаны.

– Макс, спасибо тебе большое!

– Мам, подожди, я же тебя еще не поздравил!

– Ну, зато ты звонишь, и это уже счастье!

– Да ладно тебе, мам! Слушай, ну, в общем я тебя поздравляю! Я тебя люблю. Ты самая лучшая на свете. Самая красивая, самая умная, самая прекрасная мать! Всем матерям мать! Это ты, в смысле, мать! Я тобой горжусь!

Таня поняла, что сейчас зарыдает, а рыдать нельзя. Пятнадцатилетний Макс по-прежнему, как в детстве, до смерти боялся ее слез и никогда не понимал, почему люди плачут от радости. От радости нужно смеяться и хохотать, а не рыдать!

– Мальчик мой, спасибо тебе боль…

– Мам, да уймись ты!.. Короче, я сегодня после школы в «Останкино» приеду.

– Как?!

– Меня дед привезет, я с ним договорился. Ирина Михайловна, – так звали шеф-редактора Таниной программы, – мне сказала, чтоб я к трем подваливал. Ты уже будешь на работе, тебя все начнут поздравлять, и я ничего не пропущу! А потом я, мамочка, с тобой пойду в ресторан, чтоб ты знала! Это я тебе все заранее говорю, чтоб ты ни на кого не ругалась! Мы все уже договорились. И подарок мы с дедом тебе купили – зашибись! Ну, короче, все, пока, меня сейчас завуч засечет, я же тебе из сортира звоню! Я тебя люблю, мам!

Таня аккуратно положила трубку на кровать, кулаком быстро отерла глаза, как будто сделала что-то постыдное, и широким жестом размахнула в разные стороны занавески. Солнце ударило в лицо, и она радостно зажмурилась.

У нее есть сын – самый замечательный сын на свете! Он отпросился с урока, чтобы позвонить ей именно в ту минуту, когда она встанет, и он точно знает, что встает она в пол-одиннадцатого! Может, наплевать на все остальное? На пижаму, занавески, сорок лет, мужчину ее жизни и на то, что ей все кажется, будто она попалась в капкан, и единственный выход, как у волка, – это только отгрызть себе ногу, оставить ее в капкане, чтобы самой спастись?!

Таня потянула на себя створку окна, легла грудью на подоконник, свесила голову и подставила солнышку щеку. Щеке сразу стало тепло и щекотно.

Пролежать бы так до самого отъезда на работу! И с Колечкой не объясняться, и не чувствовать себя виноватой, и не оправдываться ни в чем! В конце концов, это у нее сегодня так называемый праздник!..

Сосны, с одного боку освещенные летним солнцем, стояли не шелохнувшись, и пахло летом – смолой, разогретыми стволами, сиренью и чуть-чуть дымком. На соседнем участке жгли обрезанные с весны яблоневые ветки. В жасмине дрались воробьи, ругались, пищали, и время от времени оттуда выскакивал один из участников побоища, вспархивал на забор и с него сердито орал, выкатывал грудь, поскакивал туда-сюда, а потом камнем кидался обратно в куст, чтобы продолжить драку. Почему-то воробьи дрались всегда в жасмине.