От первого до последнего слова
Шрифт:
Он никогда не думал, что все эти мелочи – а Долгов на самом деле был уверен, что все это просто житейские мелочи! – занимают такое огромное пространство. Без них в его жизни получилась дыра размером во Вселенную, и ее нечем было подлатать, и он, хирург с многолетним стажем, с особенным, присущим только классным хирургам «чувством тканей», не знал, как сшить именно эту, порвавшуюся в таком трудном месте, жизненную ткань!..
По всегдашней привычке после всех своих отлучек привозить ей букетик Долгов даже притормозил возле бабки на Ленинградском шоссе, у которой в ведре было пышное многоцветье, и бабка, воодушевившись, поднялась было
Он ехал и мрачно думал: ехать некуда, а время еще только семь часов, и телефон, как назло, не звонит – никто еще не понял, что профессор вернулся из странствий и готов ринуться спасать и утешать страждущих.
…Зачем она от него ушла? Так хорошо все было!.. И он ни в чем не виноват!..
Самое главное, говорил ей Долгов на заре их совместной жизни, – это со мной не спорить. Потому что все равно я всегда прав.
Это я тебе говорю как ученый!..
Она честно старалась не спорить и утешала его, когда он требовал утешения, и ненавидела его врагов, и любила его друзей, и прощала ему слабости, и ценила его мужество. Впрочем, Долгов никогда не думал такими словами «прощала» и «ценила»!.. В какой-то момент он перестал относиться к ней как к подарку судьбы и начал относиться как к чему-то само собой разумеющемуся, постоянному, незыблемому, и ему даже в голову не приходило, что он может, к примеру, ее потерять!
Куда она денется?! Он ее любит, она его тоже любит, ну и дело с концом! Все хорошо. Вот же и букетик он покупает, говорят, что женщинам нравится, когда им привозят цветы. И – ладно! – Долгов готов их привозить, а она ушла, потому что он «невыносимый»!
Замычав, как будто у него вдруг заболели зубы, он нашарил на панели кнопку и включил Второй концерт Рахманинова, который всегда ему помогал, если жизнь шла наперекосяк.
Во всех динамиках грянул рояль, и музыка, тревожная и стремительная, как ход его машины, заполнила все пространство. Второй концерт холодил сердце, и в груди начинал кататься ледяной шарик. Он все увеличивался, нарастал вместе со звуками, занимал все больше места в груди, так что становилось трудно дышать.
Однажды Второй концерт спас ему жизнь – Долгов знал это совершенно точно.
Скорость тогда была большая, и концерт гремел во всех динамиках, и в зеркале заднего вида Долгов вдруг увидел, как прямо позади него и чуть левее начинает закручиваться воронка из машин, которые сталкивались, крутились и улетали куда-то, и воронка эта все расширялась, и Второй концерт гремел, и Долгов, вцепившись в руль, видел, как одна из подхваченных смертельным ураганом машин летит прямо в его левый борт.
У него не было секунды, чтобы принять решение – тормозить или нажимать на газ. У него не было секунды, чтобы сообразить – вперед или назад, успеет или не успеет. Но он точно знал, что от этого решения зависит его собственная жизнь или смерть. Смерть отвратительная, несвоевременная, глупая, грязная, ржавая, воняющая бензином и кровью, которая фонтаном ударит из всех разорванных в клочья артерий.
Вместо него решение принял Рахманинов.
Ну, просто так получилось.
Рояль гремел тревожно и грозно, и только один миг оставался до катастрофы, и в этот миг музыка стремительно
Перелетев катастрофу, Долгов остановился, побежал назад и спасал тех, кого можно было спасти, и руки у него были в крови и грязи, и из его машины над дорогой, как над полем битвы, летел Второй концерт в исполнении Лондонского королевского филармонического оркестра!..
…Зачем она ушла от него! Все было так хорошо, и он на самом деле ни в чем не виноват!
…Или виноват?
Долгов старательно подумал. Выходило – нет, не виноват! На него навалилось все сразу – и смерть писателя, и доклад в Берлине, и недовольство собой, и та больная из Набережных Челнов, или откуда она там была, с ее сумасшедшим мужем! Впрочем, все это было всегда – пожалуй, кроме смерти писателя и загадочных таблеток в пузырьке с надписью «нитроглицерин»!
На него «навалилось», а Алиса ничего не поняла, приставала с расспросами и утешениями, лезла с какими-то своими проблемами, которые нужно было срочно решить, а он не мог заниматься ее проблемами!.. Он и всегда-то искренне полагал их пустяковыми, а уж нынче ему и вовсе было не до того! Ну, что ей стоило как-то… потерпеть немного, что ли!
Впрочем, Долгов всегда старался быть справедливым и готов признать, что в последнее время с ним было трудно, но не настолько же, чтобы от него уходить!..
Может, в больницу поехать?.. Там все ясно и понятно, там его всегда ждут и он всем нужен.
Вздыхая, он свернул направо, проехал под мостом и вырулил на привычную дорогу. В больницу так в больницу!
Потом он подумал, что нужно сообщить Алисе, что он в Москве, – она ненавидела самолеты и всегда переживала, когда он улетал в командировки! – вытащил телефон и нажал кнопку.
– Привет, – холодно сказал он, когда она ответила. – Я прилетел.
Она помолчала.
– Хорошо.
– Еду домой.
Она еще помолчала, а потом сказала, что это тоже хорошо.
Сейчас завою, подумал Долгов, но не завыл.
Ровным голосом он пожелал ей доброго вечера, хотел было швырнуть телефон на щиток, но не швырнул, аккуратно засунул в карман и прибавил газу. Джип рычал и подпрыгивал, перелетая через ухабы и лужи.
Дождь, что ли, вчера был? Вон сколько воды налило!..
В Берлине не было дождя, стояла липкая европейская жара, а он по этой жаре еще таскался в музеи – он любил картинные галереи и всегда старательно их посещал. Берлинские музеи не доставили ему никакого удовольствия, и он даже хорошенько не понял, из-за чего – то ли из-за этой самой жары, то ли из-за того, что он был невнимателен и думал все время о другом, то ли из-за того, что Алиса от него ушла!
В больнице его никто не ждал.
– О!.. – сказал дежурный анестезиолог, которого Дмитрий Евгеньевич не любил. – А вы откуда!?
Анестезиолог что-то жевал и с усилием проглотил, когда Долгов заглянул к нему. От этого глотательного движения в пищеводе у него что-то пискнуло.
– Ну, как у вас – все нормально? – тихо спросил Долгов.
– Да все хорошо вроде. Тихо-спокойно. Семеро всего. Только один плохой, а остальные ничего.
– А этот плохой с чем?
Анестезиолог подумал, словно не сразу вспомнил, а может, и не сразу.