От первого до последнего слова
Шрифт:
Долгов, проработав в медицине полтора десятилетия, точно знал, что никакого панибратства и поцелуев между врачом и пациентом в принципе быть не может! То есть не может быть, и точка. Когда человек напуган, когда ему больно, страшно и он уже приготовился отправляться на тот свет – а люди склонны драматизировать и преувеличивать свои поблемы! – ему нужен не собеседник и не исповедник, а руководитель.
Некто, кто скажет: все будет так-то и так-то. Не в том смысле, что ты будешь жить вечно и здоровье твое вне опасности, а в том смысле, что вот в эту минуту мы начинаем жить по другим правилам.
Долгов никогда не сентиментальничал с больными, и не панибратствовал никогда, и по именам их частенько не знал, только по фамилии, занесенной в историю болезни!.. Но если ночью звонили из больницы, он вскакивал и мчался спасать и утром не мог вспомнить, как звали этого самого больного – кажется, Николай Иванович. А может быть, напротив, Федор Владимирович.
Должно быть, это были как раз «черствые отношения», осуждавшиеся прессой и общественностью, но как сделать их «мягкими», Долгов не знал. Ему вечно было некогда, он все время спешил, метался между больницами, делал по три операции в день, все время чему-то учился и «участвовать в жизни больного» решительно не мог.
Тут уж или «участие в жизни», или хирургия!..
Размышляя таким образом и ругая себя за подобные размышления – смирение, смирение христианское, всепрощение и постоянное самосовершенствование! – Долгов дошел до своего кабинета.
«Дело врачей», надо же такое придумать!..
Он нашарил в кармане ключи, которые были у него на связке вместе с ключами от дома, вставил в замок маленький, ничего не означающий ключик, который не запирал, а делал вид, что запирает, и очень удивился, когда дверь подалась и тихонько приоткрылась.
Никто не мог оставить дверь открытой. Ключик был всего у троих – у самого Долгова, у Кости Хромова и у медсестры Екатерины Львовны, которая приходила мыть чашки и поливать единственный чахлый цветок, тихо загибавшийся на окне за разъехавшимися жалюзи. Ну, и уборщица тоже, конечно, имела свой, отдельный ключ в кабинет.
Должно быть, Хромов не закрыл. Вызвали его срочно, вот он и забыл.
Долгов широко распахнул дверь, которая открывалась так, что занимала полкабинета и упиралась в раковину с левой стороны, другой рукой нашаривая в кармане телефон, чтобы позвонить Хромову и отчитать его как следует, чтоб не забывал в другой раз закрывать!.. В конце концов, в кабинете есть материальные ценности – компьютер, несколько монографий на полке, красочный плакат, иллюстрирующий преимущества шовного материала такой-то фирмы, электрический чайник и пяток разномастных чашек, навезенных Дмитрием Евгеньевичем из иностранных командировок. Одну, швейцарскую чашку с коровой, особенно любила Алиса. Иногда она заезжала за ним в триста одиннадцатую больницу, подолгу ждала и пила чай из этой самой чашки.
Нашарить телефон он не успел.
Дверь, отлетев в сторону от долговского натиска, как будто увязла в чем-то. Образовавшаяся щель была недостаточной для огромного Долгова, и он кое-как протиснулся, нажимая дверью на нечто мягкое – тряпку там, что ли, забыли?! Протиснулся,
На полу в его кабинете лежал человек. Он лежал, скрючившись, и его бок как раз и был тем мягким, во что упиралась дверь. Долгов нажимал на нее, а она все не открывалась, потому что упиралась в лежащую на полу женщину.
Долгов какое-то время смотрел, соображая, кто это.
– Эй! – сказал Дмитрий Евгеньевич и присел на корточки возле лежащей. – Вы меня слышите?
Было совершенно очевидно, что она ничего не слышит. Долгов взял ее за плечо, за ткань халата, и перевалил на спину. Черная кровь заливала совершенно белое неживое лицо, и Долгов с силой вдохнул и выдохнул. Он узнал ее.
Телефонная трубка валялась на столе, он схватил ее, стал нажимать на кнопки, одновременно другой рукой пытаясь нащупать пульс, и не сразу сообразил, что телефон не работает.
Больничный телефон не мог не работать, он работал всегда , но Долгову некогда было думать, почему он вышел из строя!.. По мобильному профессор вызвал реанимационную бригаду и до прихода врачей делал все, что положено делать в таких случаях.
Таня Краснова тоскливым взором обвела своих сотрудников. Никто не смотрел ей в лицо, все прятали глаза. Особенно старательно их прятала Ирина Михайловна, шеф-редактор.
– Ну что? Все поняли, что наша песенка спета?
– Танюш, так не бывает, – после непродолжительной паузы сказал режиссер Саша Халтурин. Он работал на телевидении без году неделю, из-за своих способностей был взят сразу на Первый канал, в ведущую программу, а потому некоторых тонкостей вообще не понимал. Саша считал, что самое главное – попасть в рейтинг, а дальше дело десятое.
Рейтинг – как война! – все спишет.
– Чего не бывает, Саша?!
Режиссер пожал плечами. Его никто не поддерживал, все похоронно молчали, и он никак не мог понять почему.
– Ну разве можно вот так взять и закрыть программу только потому, что мы там что-то не то сказали?!
– Не мы, а я, – поправила Таня. – Сказала именно я, и вышел скандал. Генеральный прокурор звонил министру обороны, или, наоборот, министр, что ли, звонил папе римскому, а потом они все вместе звонили президенту, и президент велел нашему генеральному разобраться.
– Ну… так надо разбираться!..
Кто-то из операторов довольно отчетливо хмыкнул. Таня только подняла глаза, и хмыканье моментально прекратилось. Иногда она умела быть грозной.
– Тьфу на тебя, Сашка, – сердито сказала Ирина Михайловна. – Генеральный уже разобрался, ты что, не понял?! Он сказал, что снимет нас с эфира, если мы не докажем всему миру, что этот писатель, черт бы его побрал, на самом деле помер из-за врачебной ошибки, а не потому, что от него избавились сильные мира сего, на которых он возвел хулу!..
– Но мы-то тут при чем!? Мы просто осветили смерть писателя как событие, а не как…
– Да наплевать генеральному, как мы осветили! – вступил кто-то из редакторов. – Ну ты даешь, ей-богу! Ему неприятности не нужны, не хочет он неприятностей, вот такой он странный мужик, этот наш генеральный!