От рук художества своего
Шрифт:
Матвеев, забыв обо всем, посмотрел на Бирона победно и весело. На его большие коричневые вывернутые уши с пучками черных волос, посмотрел на бычью его шею, на гладкое, холеное лицо. Он уже как-то привык к герцогу. Живоглот-то он живоглот, а так из себя мужчина заметный, чем-то даже привлекательный, не зря же эта… А лютость его от страха и ненависть от страха…
Тут Андрей оборвал себя, а вслух сказал, обращаясь к императрице:
— Ваше великое державство, касательно до портретного сходства, как вы соизволили заметить, и ваша светлость тоже, — обратился он уже и к Бирону с поклоном, — что оно нечаянно сбилось, то смею нижайше заверить со всею моей заботливостью и тщанием, хотел я обратить в оном двойном портрете вниманье
При этих словах живописца Бирон зловеще ухмыльнулся, но Матвеев уже знал, что останавливаться ему нельзя, и он молол старательно, как добрая голландская мельница:
— Принцесса Анна как женщина не может совладать со своею душой, тогда как принц Антон как мужчина умеет победить всякую страсть умеренной и строгой думой…
Анна Иоанновна слушала живописца с интересом, ее глаза опять ожили, она примеряла слова моляра на себя и на Бирона. Ей нравилось толкование картины, которое давал моляр, еще более, чем сама картина. Она вспомнила, что когда отдала принцессе Анне указание готовиться к свадьбе, та обвила руками ее шею и залилась слезами. И сама императрица тогда заплакала. И теперь ей было приятно об этом думать. "Хорошо быть молодой, готовиться к свадьбе, шить наряды, забываться в мечтах о любовных предметах. Хотя и нет меж Анной и Антоном притяжения взаимности, а вот стоят на картине, как живые, и любят друг друга, и за руки держатся, и в полном согласии… Хорошо бы, чтоб этот же моляр срисовал вот так же и меня с герцогом. Ах, как бы я любила сию картину. Но это невозможно". Государыня горестно вздохнула.
— Мне, вашему рабу нижайшему, — долетел до нее голос моляра, и она стала его слушать, — принцесса виделась как жемчужина всех добродетелей. Я тщился силой своей художества и ремесла передать силу той власти, какую имеет над нами любимый человек.
Анна Иоанновна, услыхав эти слова, многозначительно посмотрела на герцога, а тот улыбнулся ей в ответ и беззлобно подумал: "И что этот моляр басни плетет, ему бы молчать следовало. Принца сделал похожим на себя и заливается". Но герцог видел, что императрица слушает моляра с видимым удовольствием, и решил ему не мешать. Он только хмыкнул и сказал:
— Картина изрядно получилась, только тут они у тебя уж больно оба красивые… — Он слегка покачал головой и добавил: — А принц в особенности!
Сказано это было без осуждения, но с легкой насмешкой. Императрица эту насмешку поняла, а герцог продолжал:
— Таково уж ремесло молярское, видно, ни меры в нем, ни веса нету, и легко сбиться с верного курса.
Тонкие губы герцога дрогнули в еле заметной усмешке.
Затем снова была тишина, страх и ожидание.
Карлица улыбнулась Андрею по-прежнему ласково и спокойно. Императрица взглянула на курносого Матвеева и подумала:
"Как простодушно и славно излагает он смысл картины. Каравакк — тот только надувается, потеет и пыхтит, парик ему на ухо съезжает, а про этого говорили, что он дерзок и гордец, но он же и мастер превеликой, а доброму мастеру можно все простить".
— Ну хорошо, — решила наконец императрица, — мы довольны, и твое усердие будет вознаграждено. — Она протянула Андрею белую, пухлую, по-детски перетянутую ниточкой длань.
Моляр бросился к креслу, рухнул на колени и принял эту длань бережно, как драгоценную святыню, и коснулся ее пересохшими губами.
Потом отполз на несколько шагов и поднял голову. Посмотрел вокруг.
Все улыбались. Андрей встал.
Давно не испытываемое приятное расположение овладело российской государыней.
— Герцог, извольте обрадовать принцессу Анну, что парный портрет вышел удачен.
Бирон кивнул.
А Матвеев сказал неведомо для чего:
— Будет ли высочайше дозволено взять мне сей портрет для внесения в него некоторых исправлений касательно до большего сходства?
— Да, бери! Бери! — вместо
Андрей взял картину и вышел. Он обтер лицо рукавом камзола.
Лоб у него был потный, лицо, как он увидел в зеркало, желтовато-зеленое. От напряга чуть сердце не лопнуло. Он смертельно устал и хотел спать.
Его снова бережно вели по переходам, лестницам и коридорам, по зеркальным полам и залам. Кто-то забегал вперед, двери распахивались, ему кланялись.
Он ничего не видел.
Очнулся Андрей только на крыльце. Дворец сиял огнями.
Моляр набрал полную грудь воздуха, выдохнул и набрал снова. Несколько минут он стоял, закрыв глаза и опустив голову. Потом быстро обернул картину в простыню, завязал накрест веревкой и побрел к воротам.
На карауле при выходе из дворца стоял солдат. Андрей вынул кошель, набитый медью и мелким серебром, и положил у его ног. Тот стоял так же деревянно, не шелохнувшись, приставя мушкет к тяжелому блестящему штиблету.
— Выпей, братец, за господ живописцев!
Глава четвертая
В Москве у каруселя
Не вихрь крутит по долинушке,
Не седой ковыль к земле клонится.
То орел летит по поднебесью,
Зорко смотрит он на Москву-реку,
На палатушки белокаменны,
На сады ее зеленые,
На златой дворец стольна города.
Песня
Ходить пришлось много, говорить тоже много, а все же порученье Канцелярии от строений Андрей выполнил добросовестно, не сплоховал, и людей нужных нашел, и о материалах договорился. И даже мастеров самых знатных, как они ни упирались, обломал и убедил.
Дело сделано, можно было и просто так побродить.
Пошел Андрей по Арбату — от площади до Смоленского рынка. Давно ему полюбилась особая прелесть небольших московских улочек. Вот он, Арбат, — неустанный водоворот! И название у него какое-то странное, диковинное даже. То ли от кривизны местности (горбат? так ведь и вся Москва и горбата, и кривоколенна). А может, от татарского еще владычества названье сюда прикипело — от арбы, или перс какой содержал постоялый двор — рабат… Кто что знает? Как бы там ни было, но Арбат вселял в художника бодрость. Уютно зеленели небольшие сады в подворьях за железными оградами и воротами. Толпился народ у Троицкой церкви и у торговых ларьков. Посмотрел Андрей на дам и кавалеров, на простолюдинов, а потом поднялся к Собачьей площадке, сверху вниз поглядел и почувствовал: тут все же не так, как дома, в городе святого Петра. Он, Матвеев, был до мозга костей петербуржец, но в Москве отдыхал душой. То есть истинно счастливым чувствовал он себя оттого только, что хотя на время отдалился от придворной жизни с ее вечным влиянием, суетой и маетой, от всех этих обрыдлых обер-камергеров и статс-дам, от величественных обер-церемониймейстеров и юрких камер-фрейлин, от вельмож и знаков материнского попечения всемилостивейшей императрицы.