От Тильзита до Эрфурта
Шрифт:
Проживая уединенно в Пиктупенене, не зная еще, останется ли он министром, барон Гарденберг проводит время в составлении проектов мирного соглашения. Он напряг все силы своего ума, как бы удовлетворить победителя не за счет побежденного, как бы устроить так, чтобы и Пруссия была спасена, и Наполеон остался доволен. Он вспомнил примеры прошлого и искал указаний в истории. В восемнадцатом веке Пруссия ввела в Европе политику разделов и осуществляла ее с бесспорным успехом. В непрерывных разделах Польши она нашла неистощимый источник выгод. В 1788 г. для обеспечения за собой свободы действий на Висле она придумала внушить Австрии и России первый раздел Турции. Хотя обстоятельства с тех пор совершенно изменились, тем не менее средство оставалось хорошим и испытанным. Не служила ли Турция всегда для отклонения в ее сторону честолюбивых стремлений, вызывавших кровопролитие в Европе, не служила ли она для насыщения алчных, для вознаграждения побежденных; не расплатится ли она и теперь за всех? На уничтожении Турции Гарденберг основал обширный план. Дело шло о том, чтобы передать восточную и центральную Европу во всех ее частях и устроить обмен владений государей. Россия возьмет часть Княжеств, Болгарию, Румелию и проливы. Австрия, восстановленная во владении Далмацией, присоединит еще Боснию и Сербию. Франция получит Эллинский полуостров и острова. Россия, Австрия и Пруссия откажутся от провинций, отнятых в последний раз у Польши, и Польша, собрав свои разбросанные члены, снова оживет под управлением саксонского короля. Переселясь в Варшаву, он предоставит владения своих отцов Пруссии, которой, кроме того, будет отдано все, чем она владела в Германии,
102
Hardenberg, III. 461–463.
Проект Гарденберга, составленный в виде памятной записки, был одобрен королем и передан в качестве инструкции маршалу Калькрейту, который, подписав перемирие, продолжал жить в Тильзите. Он был сообщен Александру и нашел поддержку у министра Будберга. Царь ограничился тем, что принял его к сведению. Усидчивый теоретический труд еле живой Пруссии мало интересовал его, так как он исходил от осужденного на изгнание министра и короля без государства. Только от одного Наполеона ждал он того слова, которое должно было дать направление его честолюбивым стремлениям. Наконец, император высказал это желанное слово при особо торжественных условиях: он нашел, или, вернее, сумел подстроить удобный случай для театрального эффекта, блеснувшего среди одной из величественных обстановок, которые он так искусно умел создавать.
С тех пор как царь поселился в Тильзите, Наполеон устраивал в честь его смотры нашей армии, расквартированной и разбросанной в окрестностях города. Рано утром оба императора верхами, с блестящей свитой, выезжали из Тильзита. В деревнях, оживавших с утренним благовестом, им повсюду попадались лагеря наших войск. В несколько дней наши солдаты сумели на скорую руку устроить себе пристанища: со свойственным им врожденным и изобретательным вкусом они даже свои временные жилища убрали, как можно лучше, украсив их грубыми орнаментами, взятыми из окрестных деревень. Наполеон со своим гостем объезжали стоянки; он показывал ему своих людей вблизи, принимал участие в их домашнем богослужении, проявлял такую заботу о их благосостоянии, которая поражала русского императора. Затем они галопом доезжали до открытого места, удобного для маневров. Тут были собраны другие войска, построенные в образцовом порядке; их длинные, неподвижные, сверкавшие сталью ряды далеко уходили вдаль. Маршалы принимали командование над своими корпусами, огромная свита группировалась вокруг императоров, начинался смотр.
Александр с захватывающим вниманием следил за такими зрелищами. Подобно всем государям его династии, он любил красивые полки и точно исполненные маневры, и ничто не доставляло ему такого удовольствия, как вид ровным шагом проходивших перед ним колонн и вихрем проносившейся кавалерии: это было то, что князь Адам Чарторижский называл его “парадоманией”. [103] Французская армия представляла тогда неисчерпаемый источник для удовлетворения его склонности. Она была не только самым храбрым, самым воинственным, наиболее дисциплинированным войском Европы, но и самой богатой по краскам, самой разнообразной по виду, самой живописной и самой блестящей. Александр не переставал любоваться бесподобными войсками, их выправкой и энергией. С милостивым вниманием воздавал он им должное и не щадил похвал своим победителям. Он просил представить ему полковых командиров, которые в особенности обратили на себя его внимание. “Вы очень молоды для такой славы”, [104] – сказал он одному из них. Его интересовали самые ничтожные подробности, а брата его даже приводили в восхищение. С согласия царя великий князь Константин просил императора дать ему одного из тамбурмажоров, которые парадировали в мундире с золотыми по всем швам галунами, с фантастическим султаном во главе наших полков.
103
M'emoires du prince Adam Czaritorysky I, 109.
104
Memoires du dus dePadoue 1,118.
Он хотел, чтобы этот новомодный инструктор научил своих русских собратьев тем движениям и “штучкам”, которые он выделывал своим жезлом”. [105] Не вызывает ли этот поступок в нашем воображении целую картину, не заставляет ли он на мгновение ожить перед нашими глазами наши победоносные полки, когда они, гордые своими победами, бодро проходили эшелонами перед свитой обоих императоров, под звуки музыки, играя красками своих мундиров?
На одном из таких смотров императору подали дипломатические депеши. Он распечатал, пробежал их, затем, обращаясь к Александру, с вдохновленным видом воскликнул: “Вот решение Божественного Промысла, которое говорит мне, что Турецкая империя не может долее существовать!” [106] Депеши, которые он дал прочесть царю, были от генерала Себастиани, его посланника в Константинополь. Себастиани подробно излагал событие 27 мая и сообщал, что недовольные солдаты и население соединились против султана-реформатора; что Селим, осажденный в своем дворце, быстро покорился велениям судьбы, покорно, по примеру своих предшественников, сложил с себя корону, и Турция, временно оправившаяся под управлением просвещенного монарха, сама собой валилась в пропасть. Наполеон был союзником султана, но не Турции: с ней он не подписывал никакого договора. Он объявил, что падение Селима освобождало его от всякой связи с его империей, успокаивало его совесть и предоставляло ему свободу привести в исполнение те великие планы, к которым влекли его и его личная склонность, и дружба к Александру. Мысли обоих императоров, переносясь через окружавшую их воинственную обстановку через поля Польши, через бледные горизонты Севера, понеслись к более светлым областям, к Востоку и Константинополю, в обетованную землю, туда, куда стремились честолюбивые вожделения царей.
105
Archives des affaires 'etranger Russie, 1810.
106
Донесение Савери от 4 ноября 1807 г.
В следующие дни Наполеон постоянно говорил о Востоке, со свойственным ему одному безыскусственным, образным и потрясающим красноречием. Он переносился в тот сказочный мир, который он видел и оценил в бытность свою в Египте; в те страны, которые казались ему одаренными всеми благами природы, но которые человек оставлял неиспользованными; его мысль неслась к туркам, которыми он при случае пользовался, воинственные доблести которых иногда ценил, но слабое и распущенное правительство которых было ему ненавистно, ибо оно было противно его духу, поклонявшемуся силе и закону. “Император не любит турок, – писал позднее один из его министров. – Он считает их варварами”. [107] Едва позволяя Александру коснуться до этой разлагающейся империи, он тем не менее рисовал ему возможность легко воспользоваться ее останками. Ее завоевание, говорил он, будет делом и гуманным и просвещенным: присутствие турок портит возрождающуюся Европу; оно – темное пятно на светлом фоне обновленного континента. Такие громкие фразы не были только блестящей игрой слов, предназначенных обольстить Александра обманчивыми надеждами: у Наполеона, действительно, были высказываемые им с такой силой стремления. Хотя его поведение
107
Шампаньи к Коленкуру, 9 марта 1808.
108
Memorial 10–12 mars 1816.
Александр слушал Наполеона с восхищением; его воображение разгоралось под влиянием его всеобъемлющей и могучей мысли. Страсть к Востоку внедрялась в его душу. Он чувствовал, как честолюбивые мысли овладели им. В словах Наполеона он узнавал те самые звуки, которые напевали ему в юности. План раздела был в его глазах тем “греческим проектом”, которым увлекалась его бабка. Он еще по привычке, по традиции, называл его этим именем. [109] Слова французского завоевателя оживляли в нем воспоминания о царствовании Екатерины и переносили его в героические годы современной России.
109
Hardenberg, III, 494.
Но, указав, что пришло время снова пойти по стопам великой императрицы и начать освобождение Востока, Наполеон сделал оговорку. Будущему, сказал он, надлежит развить и окончить этот труд. Теперь нужно заняться только тем, чтобы сузить оттоманскую территорию, оттеснить и “прижать” [110] к Азии народ, чуждый Европе, отнять у него некоторые провинции, которые он еще угнетает, но которыми более не управляет. Идти же дальше, приступить к полному разделу, было бы делом, чреватым осложнениями и опасностями. Оно не могло бы вызвать между Францией и Россией столкновение, гибельное для их согласия: могут создаться такие положения, когда споры не желательны и нельзя покидать друг друга. Очевидно, что будущая участь центральных провинций Турции и, особенно, Константинополя не была серьезно рассмотрена. Когда позднее оба императора подняли этот вопрос, он предстал перед ними как совершенно новый: ни тот, ни другой не намекнули на прежние разговоры, – в Тильзите они стремились к тому, что могло их соединить, а не разъединить. На европейском же Востоке, если допустить предположение об ограниченном разделе, были области, распределение которых не могло дать повода к пререканиям: их положение решало их судьбу. Наполеон по карте указал на них пальцем и выкроил из отрезанных владений Турции соответственные владения обоих государств. Россия в течение столетия домогалась Молдавии и Валахии и теперь занимала их по праву войны; они должны будут составить ее долю. В случае перехода через Дунай часть Болгарии могла бы разделить участь Княжеств. Франция же найдет средство к расширению по соседству своих Иллирийских владений. Наполеон указывал то на Боснию и Албанию, которые придали бы более прочности и устойчивости Далмации, маленькой провинции, расположенной вдоль берега Адриатического моря, то на Албанию, Эпир и Грецию, которые служили ее продолжением на юге. Хотя оба императора и много говорили о предполагаемых завоеваниях, они, однако, не устанавливали строго ни их внутренней ценности, ни протяжения: они не намечали границ. Убаюкав себя многочисленными гипотезами, не рассмотрев обстоятельно ни одной, они возвращались к общим местам туманного и отдаленного будущего, и разговор продолжался, не приводя ни к каким определенным выводам.
110
Письмо графа Румянцева, в котором упоминаются слова Наполеона, сказанные в Тильзите 26 ноября 1807 г. Архивы С.-Петербурга.
Хотя Наполеон и склонялся к разделу Турции и уже с этих пор изучал средства произвести этот грабеж, [111] но в действительности он еще не остановился ни на каком решении. “Моя система относительно Турции колеблется и готова рухнуть, – писал он Талейрану, – я ни на что не могу решиться”. [112] Раздел Турции был одним из тех средств, которыми он считал необходимым искушать вожделения России, избегая в то же время всякого положительного обязательства. Сохраняя к России принципиальное недоверие, он не решался еще допустить ее до вечной цели ее стремления. Кроме того, страшное потрясение, вызванное преждевременным разделом, прибавляя к существующим уже между государствами причинам раздора еще новую, отдалило бы на неопределенное время общий мир, в котором Наполеон и нуждался и которого страстно желал; это значило бы прибавить новую распрю к тем бесконечным и жестоким распрям, которых не могли разрешить пятнадцатилетние победы французов. Конечно, если Англия, несмотря на давление, произведенное на нее Россией, останется несговорчивой, придется в силу требований беспримерной борьбы прибегнуть к чрезвычайным мероприятиям. Чтобы сильнее привязать к себе Россию, побудить ее к деятельным мерам против общего врага и поразить этого врага на новой почве, Наполеон не отступит от решения восточного вопроса; он взглянет ему прямо в лицо, искренне и смело приступит к нему при условии быть его руководителем и сумеет извлечь из него окончательное торжество своей политики. Но к этой крайней, мере он решил прибегнуть только в случае безусловной необходимости вполне обеспечить свое господство над Европой, выяснив себе намерения Англии и испытать добросовестность Александра. Пока же он надеялся, что для того, чтобы удовлетворить Александра и сохранить над ним чарующую силу, достаточно будет только обещаний без всяких обязательств.
111
8 июля он приказал написать Мармону, командующему Долматинской армией, чтобы он выяснил, какие доходы будут давать западные турецкие провинции европейскому государству, которое будет обладать ими, и составил записку о способах завладеть этими провинциями Voyages de dus Raguse, 11, 389.
112
Corresp. 12886.
Несколько дней спустя он прекратил разговоры о Востоке под предлогом спешного отъезда в Париж, куда призывали его важные обязанности. Оставшееся в их распоряжении время, говорил он, займут дела, которые необходимо уладить теперь, же. Окончательное же соглашение по разделу следовало отложить до следующего свидания, где оно составит исключительный предмет переговоров. Александр обещал своему союзнику посетить его в Париже. Там-то оба императора, свободные от занятий, не терпящих отлагательства, могут на досуге возобновить разговор о великом замысле – установить судьбу целой части света и распределить между собой управление ею. [113]
113
См. Приложение под цифрой I, инструкции Коленкуру.