От выстрела до выстрела
Шрифт:
— Женщины никому ничего не должны! Они свободны!
— Но у вас есть то, что они захотят получить.
— Делить нужно меж всеми поровну имущество, а человек принадлежит лишь самому себе!
— Попробуйте объяснить это десятку пьяных, когда свергнете всю власть.
— А вы бы за меня заступились? — посмотрела Столыпину в глаза Екатерина.
— Так я же на стороне угнетателей. Или защитников? Вы уж определитесь.
— Петя… — под столом её рука легла ему на ногу. Она подалась в его сторону, прижимаясь плечом к плечу. Никаких сомнений не было в том, что он понравился ей, и что, охмелевшая,
— Мне пора идти, — резко поднялся Столыпин, беря свою студенческую фуражку и надевая на голову, — и вам советую покинуть это место поскорее.
— Пётр! — попыталась остановить его она, но он стремительно двинулся к ступенькам наверх и быстро взметнулся на улицу. Гул голосов остался за спиной. Он вдохнул воздуха поглубже, оправляя одежду, от которой теперь неприятно пахло не лучшими впечатлениями. Как некоторые ведут такую жизнь, шляясь по кабакам постоянно? Что там можно делать? — Петя!
Он обернулся. Екатерина вышла за ним и, слегка растрёпанная, с раскрасневшимися от алкоголя щеками, подошла к нему. Взор её горел.
— Вы опять от меня убегаете?
«Надо же, мы снова вернулись к „вы“!» — отметил Столыпин.
— Мне действительно пора.
Зубы Екатерины скрипнули:
— Что, не по нутру вам бедная мещаночка? Ниже вашего достоинства снизойти до такой, как я? От вас так и тянет высокомерием!
— Вы, Екатерина, если себя низко ставите, то не удивляйтесь, что кто-то оказывается выше, увы, не по своей вине, не по своему почину.
— Ах, я себя низко ставлю? Знаю я вас, дворянчиков! У себя в усадьбах всех крестьянок по стогам затаскаете, а в Петербург приезжаете — вам только на балах невест родовитых подавай! Ещё добродетель корчите! Угнетатели вы и есть — пользуетесь властью вашей, где она есть, так что вам и слова не скажи, никакие вы не защитники, а обидчики и оскорбители извечные!
— Я, к сожалению, тоже знаю таких господ. Но для меня честь девушки — неважно, крестьянка она, мещанка или дворянка — является неприкосновенной, покуда она сама ею дорожит.
Ярость отхлынула с лица Екатерины и она, обмякнув, опустила плечи. Смотря на Столыпина уже по-другому, с прежним интересом, она вытерла глаза от случайно набежавших слёз.
— Вас проводить? — предложил Пётр.
— Нет, благодарю. Мне недалеко…
— В таком случае — разрешите откланяться!
Он пришёл в квартиру, полный сумбурных мыслей. Ему двадцать один год и, конечно же, женское внимание и прикосновение заставляли кровь нагреваться. Это будоражило и волновало, в некоторой степени манило, и в то же время сам способ, то, где, кто и как — это отталкивало, вызывало неприятие. Зачем пользоваться возможностью, если она причинит вред другому человеку? Разговоры среди молодых людей, в которых звучали оправдания «она сама позвала», «сама хотела», «я ничего не должен — сама отдалась» Столыпина злили, он презирал этих кичливых донжуанов, снимающих с себя ответственность. Ведь девушки наивны, неопытны и эмоциональны, они, в отличие от мужчин, живут чувствами, а не разумом, они хотят любви. Зачем же брать её у них, не давая ничего взамен?
Удивляя брата, Пётр взял листок и чернила и уселся за стол. Пора бы попробовать, решиться, начать. Он вывел на бумаге:
— Петя, что с тобой? — спросил Саша, оторвавшись от книги.
— Всё в порядке, — пробормотал тот под нос.
«Оля!» — написал заново. Покусал кончик пера. Продолжил: «Я люблю вас! Если бы вы могли себе представить, как безумно и сильно я вас люблю!». Но, не поставив точки, Пётр отшвырнул перо, схватил лист, скомкал его и швырнул в угол. Саша проследил за полётом бумажного комка.
— Что это было?
— Стих неудачный.
— Ты с какой поры стихи решил писать?
— Да вот сейчас решил, попробовал — не вышло, больше не стану.
Александр просто не видел, что таковых попыток уже было не одна и не две. Пётр несколько раз писал черновики письма Ольге Нейдгард, но не решался их дописывать или отправлять — выбрасывал. Все слова находил неподходящими, недостойными, не выражающими в полной мере его чувств. А если перечитывал несколько раз подряд написанное, то оно становилось до того глупым, что за каждую строчку охватывал стыд.
— Саша, — позвал Пётр брата. Подождал, когда тот отвлечётся от чтения и посмотрит на него. — Я завтра за билетом иду. На поезд.
Тот, не совсем понимая, уточнил:
— Билетом? Мы не вместе разве едем?
— Я приеду к отцу позже. Если приеду…
Саша понял и, захлопнув книгу, встал.
— Всё-таки… едешь?
— Да. Я найду Шаховского и буду с ним стреляться.
— Петя…
— Я решил. Не пытайся разубедить.
— А отцу я что скажу?
— Скажи, что задержался по некоторым делам здесь, в Петербурге. Если… если всё гладко пройдёт, так сам приеду оправдаться, а если нет — вас оповестят.
Младший брат покачал головой, но знал, что против решений старшего не сработают никакие доводы. Если тот решил — исполнит.
— Храни тебя Бог, Петя! — подошёл он к тому и обнял.
Примечания:
[1] Предтеча современной зачётки, куда проставляли оценки и отметки об оплате учёбы
[2] Слушательниц Бестужевских курсов официально называли «бестужевки», но в народе за ними закрепилось название «бестыжевки» из-за их слишком свободного образа жизни, не подобающего женщине патриархального воспитания
Глава VII
Коронационные торжества прошли с положенным им великолепием. Но Москва не была готова проститься с теперь уже по-настоящему императорской четой и их двором, отпустить их так скоро. После коронации Александр Третий с Марией Фёдоровной посетили открытие Русского Исторического Музея, ещё даже не до конца законченного, но кое-как приведённого в порядок, чтобы царствующие особы успели обозреть его во время пребывания в первопрестольной. А дальше наметилось освящение отделанного изнутри Храма Христа Спасителя, и вновь никак нельзя было уехать не дождавшись, ведь в Москву съезжались единицы оставшихся в живых ветеранов Отечественной войны 1812 года, в честь победы в которой храм и был заложен. Обсуждения всех этих мероприятий велись в шумных и весёлых комнатах фрейлин.