От выстрела до выстрела

Чеснокова Юлия Олеговна

Прошло не меньше часа. На него уже посматривали караульные — не бомбометатель ли какой-то вынюхивает? Что ему тут нужно? От этих студентов всегда одни неприятности! Отойдя чуть в сторону, Пётр поднял ладонь в белой перчатке и поймал на неё пару снежинок, совершенно невидимых на белой ткани. Растаяли они или нет? Снежинки так красивы! Говорят, нет ни одного повторения в них, каждая совершенно уникальна. Как и люди. Но стоит им выпасть сотней, тысячей, миллионами, как они превращаются в сплошную, неразличимую массу, из которой можно лепить хоть снежки, хоть крепости, хоть снеговиков. Снежком можно больно ударить, даже нос разбить, а вот снежинка на подобное не способна. В ней ничего, кроме мимолётности, быстротечности

и красоты.

Со стороны входа раздались голоса, смех, и Пётр обернулся. Из дворца высыпали девушки — фрейлины, в отороченных мехами шубках, элегантных шляпках, пышных светлых платьях. Только одна была в тёмном — ещё не снявшая траур Ольга Нейдгард.

— Ольга Борисовна! — сорвался с места Столыпин, скрипнув снегом под подошвами. Один из гвардейцев караула дёрнулся, беспокоясь, как бы посторонний не доставил беспокойства фрейлинам, но Ольга что-то сказала ему, узнав окликнувшего её, и гвардеец отошёл обратно. Она подождала, когда Пётр приблизится, и одарила его сдержанной улыбкой. — Здравствуйте, Ольга Борисовна, — выдохнул он, стараясь не выказывать волнения.

— Здравствуйте, Пётр Аркадьевич. Что вы тут делаете?

— Я… хотел поздравить вас с наступающим Рождеством. Спросил у Дмитрия, и он подсказал, когда и где вас можно будет увидеть.

— Давно поджидаете?

— Да нет… минут десять, может быть, пятнадцать…

— Как вы поживаете? — спросила она вежливо. Пётр едва не прослушал вопроса. Он стоял так близко к ней, ощущая аромат духов, может быть даже не её, а других, которыми полон дворец, так что аромат впитывается в платье; так близко мог её видеть, и эти светлые локоны, и эту нежную кожу, и совершенно другое выражение голубых глаз, не то нагловато-откровенное, что у вчерашней курсистки. Никакой озлобленной простоты, вынуждающей кому-то что-то доказывать, вызывать на спор, ниспровергать устоявшиеся нормы. Лишь мягкость, не имеющая ничего общего с кокетством, и самоуверенность другого рода. Уверенность в своей неприступности, а не в правоте и превосходстве. Повстречавшаяся ему случайно «эмансипэ» была как будто бы готова даже предаться разврату и отдаваться, чтобы доказывать свои права и утверждаться. Фрейлине императорского двора это не требовалось. Как раз желающему приблизиться к ней потребовалось бы доказать много чего, чтобы получить на это какие-либо права. Какая полярность!

— Хорошо. Всё хорошо, благодарю, — опомнился Пётр, отвечая. — А вы?

— Вот… — указала она на поданные экипажи. — Едем в Зимний. А так всё по-старому.

Пётр указал глазами на её тёмное платье:

— Я заметил.

Она слабо повела плечами:

— Прошло всего три месяца.

— Вы… — «Скучаете по Мише?» — хотел спросить Пётр, но одумался. Не стоит задавать вопросов, ответы на которые могут расстроить. — Не против, если я буду время от времени навещать вас?

Лицо Ольги не изменилось, как будто бы она вполне ожидала подобного.

— Мы с вами хорошо общались, пока Михаил был жив, — сказала она, — почему же мы должны прервать общение? Ведь мы едва не стали родственниками.

— Да, но… — Пётр скованно выговорил: — При нём всё было… проще. Как подобает, что ли…

— Не верю, что вы способны сделать что-то неподобающее, — улыбнулась она шире.

— Оля, ma chere[6]! — окликнула её другая фрейлина. — Едемте!

— Одну минуту! Уже иду! — отозвалась она и посмотрела на Петра. — Мне пора и, простите, до Нового года будет ужасно много дел…

— Я понимаю…

— Но после приедет папa. Вы знаете наш адрес — заглядывайте, Пётр Аркадьевич, мы будем рады, — она протянула ему руку, и он поспешил с поклоном её поцеловать. Сквозь перчатку. — С наступающим Рождеством!

— И вас, Ольга Борисовна! С Рождеством…

Она впорхнула в экипаж. Дверца захлопнулась. Лошади зашагали, набирая скорость. Снег из-под их копыт вылетел, посверкивая

под фонарями, будто это была волшебная карета, увозящая фей в сказочную страну. Замерший Столыпин проводил её глазами, пока та не исчезла за углом. «Мы будем рады, — повторил он мысленно, — обычная вежливость. Пригласила просто так, потому что я явился и напросился. Будет ли она действительно рада меня видеть? И если нет, то что сделать, чтобы обрадовалась? Как понравиться ей? Чем ей понравился Миша?». Масса неразгаданных загадок. Но, ободрённый этой встречей, Пётр теперь и не думал сдаваться, и пусть он был слишком молод, слишком неопытен, неумел и, может, даже не умён, он почувствовал в себе небывалое упрямство. И ещё сильнее разгоревшуюся любовь, ради которой он был готов смести любые преграды.

Примечания:

[1] В дореволюционной России время исчислялось, как сейчас на Западе, по a. m. и p. m., сутки начинались в полдень

[2] К концу XIX века в Санкт-Петербурге имелся маршрутный общественный транспорт, так называемые конки, вагончики, запряжённые лошадьми. По Невскому они ходили каждые 15–30 минут

[3] В дореволюционной России рост измерялся вершками сверх двух обязательных аршинов роста, подразумевающихся по умолчанию. Два аршина = 142 см, 11 вершков — ещё почти 49 см. Рост П. А. Столыпина был 190 см.

[4] От французского «раскрепощённость», относящееся к феминистическому движению, набиравшему в ту пору обороты, понятие

[5] Открытые места на крыше конки, проезд на них стоил дешевле и туда долгое время не допускались женщины (из-за того, что при этом могли засветить чем-нибудь под юбками)

[6] ma chere! (фр.яз.) — моя дорогая!

Глава IV

— Аграфена, ну как я? — охорашиваясь возле зеркала, спросил Пётр. Брат уехал на вакации в имение к отцу, и больше спросить было некого.

— Жених! — заверила, сложив ладони у груди, старая женщина. — Как есть жених!

— Будет тебе, — одёрнул свой лучший сюртук Столыпин и отошёл от зеркала. — Никакой я не жених. Взгляни только, нигде ли не помялся, не выпачкался?

Он покрутился перед ней, и она его тщательно осмотрела.

— Нет, всё чин чином!

— Вот и хорошо.

Взяв в руку коробку с карамелью, купленной в кондитерской Ландрина, Пётр аккуратно повернул её сначала одной стороной, потом другой. Так трудно было придумать, что подарить Ольге Борисовне! Сначала хотел книгу. Сам он очень любил читать, и полагал, что имеет вкус в литературе. Но вдруг ей не понравится его выбор? Потом пришла более крамольная мысль: а если она вовсе читать не любит? Затем Столыпин едва не решился потратить все свои деньги на ювелирный браслет, но остановила его вовсе не жадность, а именно то, что не хотелось скомпрометировать Ольгу Борисовну. Женихом её он ещё выбран не был, а если, не будучи в правах будущего мужа, какой-то юноша оказывает такие дорогие знаки внимания незамужней девице, что о ней подумают? В итоге Пётр решил, что сладкое любит большинство девушек, и такой подарок не станет вечным пылящимся напоминанием на полке, если не понравится. Карамель съест и кто-нибудь другой, откажись от неё Ольга Борисовна.

Заранее заказав экипаж, чтобы не набрать грязи на обувь и штаны, пока доберётся до Нейдгардов по улицам Петербурга, в котором зимой не угадаешь, снег будет или мокрая слякоть, Пётр спустился вниз и сел в него. Волнение вызывало учащённое сердцебиение. Слякоти всё же не было; на всех улицах лежал пушистый, рассыпающийся от мороза снег. Рано садящееся мутное солнце было таким, каким бывает только в зимнюю пору — смотрящим сквозь перину набитых снегом облаков, образовывающих сплошную полупрозрачную, как замасленное стекло, завесу. Небо кажется голубовато-серым, низким, неподвижным.