От выстрела до выстрела
Шрифт:
— Посторонись!
И теперь уже Пётр с однокурсником подались в разные стороны, пропуская несущегося на велосипеде юношу. Коридор бывшего здания Двенадцати коллегий, разместивший в себе университет, тянулся на полверсты, и позволял учащимся устраивать по нему то догонялки, то вот такие проезды. «Когда-нибудь кто-нибудь проскачет здесь на коне» — подумал Столыпин.
— Что, если отметить окончание наших мучений? — предложил однокурсник. Пётр никак не мог вспомнить, как его звали. За два года в университете близкими друзьями обзавестись не удалось. Впрочем, он и не стремился. С кем-то общался, но довольно поверхностно, со многими здоровался, обсуждал предметы, а вот так, чтобы найти человека с общими интересами, делиться всем по душам — такого не было. Да и зачем, когда есть брат? С Сашей они по вечерам говорят обо всём,
Не сошедшийся с «идейными», он не сошёлся и с прожигателями молодости, теми юношами, что бродили по кабакам, бегали за девицами, знавали все злачные места столицы. Не будучи склонным выпивать и кутить, Столыпин чуть было не отказался сразу же от предложения однокурсника. Но в голове его, ещё когда он только выходил из аудитории, возникла стойкая мысль, что всё — вот она, финишная прямая, ведущая его к развязке с Шаховским. Все дела улажены, учёба окончена до осени, он предоставлен сам себе и волен исполнить задуманное, ехать на Кавказ. А это значит, что, вполне возможно, жизнь его вскоре может оборваться. Ведь предугадать исход дуэли никак нельзя. А если в жизни остаётся всего ничего дней, то отчего бы и не совершить что-нибудь несвойственное себе? Что-нибудь новое.
— Почему бы и не отметить? Давай, — согласился Пётр.
— О-о! — загудел спрашивавший, вовсе не полагавший уже, что Столыпин куда-то с ним пойдёт. — Сегодня особый день! Вперёд, праздновать и ликовать, предаваясь безудержному веселью!
Идя на выход, они облеплялись другими студентами, присоединявшимися к их поводу. Одни хвалились замечательной сдачей, другие были рады хоть какой-нибудь оценке, лишь бы учиться дальше, третьи шли оплакивать завал. Пока они дошли до кабака, их уже было человек пятнадцать, включая двух встретившихся на улице девиц. Присутствие последних смутило Петра, и он тихо поинтересовался у зачинщика посиделок:
— Удобно ли, что с нами будут девушки?
— А что такого? — прочтя на лице Столыпина бессловесное осуждение нарушения приличий, он отмахнулся: — Это же наши бестыжевки[2]! — со смехом добавил: — Расслабься, они с нами не впервые!
Кабачок находился в полуподвальном помещении, пропахшем кислыми щами и потными людьми. Два мужика в углу ели ботвинью, а остальные лавки заняли студенты. Пётр оказался сжат с двух сторон, отметив для себя, что такое тесное сплочение ему не по душе. Неужели нельзя было найти заведения, где у каждого будет свой стул? Чтобы не толкаться, не пихать друг друга локтями. Но наблюдая за окружавшими его молодыми людьми, он замечал, что для них это нормально, а многим даже нравится — тесниться, чувствовать соседское плечо, задевать под таким предлогом сидящую рядом девицу. Никогда прежде не думал Столыпин о безликой народной массе, о какой-то бездумной толпе, но сейчас, находясь среди, казалось бы, думающей прослойки — будущих интеллигентов, студентов, образованных, он воочию узрел, что такое сливающаяся в сплошное полотно толпа без личностей. Каждый, кто до входа в кабак не смел поднять глаз на старших по возрасту или чину, кто с молчаливой завистью смотрел на улице на дорогие экипажи, кто заикался перед преподавателями, не уверенный в своём мнении и своих знаниях, здесь смело выступал в общем хоре, кичился тем, как не согласен с профессором таким-то и таким-то, как он презрительно относится к богатству и ценит каждого человека за душу, а не за состояние, как он совершил бы какой-нибудь подвиг! Но убери у
Перед Петром поставили рюмку водки, и он, помня совет Бориса Александровича, её принял. Выпил. «Говорят, что сброд — это крестьяне и рабочие, — пошли у него мысли дальше, — но крестьянин, он что? Живёт своим хозяйством, живность у него какая, земля для возделывания, семья. О ней он печётся, её кормит, не перед кем носа не задирает и в дела, в которых не понимает, не суётся. Нет, сброд — это вот, учащиеся не для того, чтобы узнать что-то, а для того, чтобы себя считать умными и их бы таковыми считали. Сбрелись в одну кучу и красуются не своими даже идеями, а лишь тем, как способны исказить чужие». От многих высказываний и умозаключений Петра воротило, но он не лез в спор, а только думал, что, пожалуй, поскорее надо уйти отсюда. Да только стоило начать это замышлять, как среди присутствующих он увидел будто бы кого-то знакомого. На него смотрела пара девичьих глаз и, видимо, уже давно. Рост Столыпина выделял его, и быстро обнаружить молодого человека среди других не составляло труда. Приглядевшись, Пётр припомнил — это та самая барышня, с которой он зимой сел в одну конку. Злится ли она на него, что не стал продолжать беседу? Или забыла о том случае?
— Ещё? — подставили ему вторую рюмку водки.
— Нет, пожалуй, что хватит, — твёрдо отрезал он тоном, не терпящим возражений. Щупловатый студент не стал настаивать и взял её себе.
Рядом зашуршали юбки и, подвигая его соседа, вдруг, на скамью рядом уселась та самая девушка, переставшая смотреть издали и подошедшая.
— Здравствуй, — улыбнулась она. Пётр кивнул, немного растерявшись и попытавшись привстать, как делал это всегда при появлении женщин, но, зажатый, тотчас опустился обратно. — Помнишь меня?
— Я не знаю вашего имени, — выпалил он.
— Екатерина, — представилась она и по-мужски протянула руку для пожатия. Посмотрев на неё с неловкостью, Столыпин произнёс:
— Пётр. А рукопожатие, извините, я считаю делом мужским.
— Ах, я и забыла, что ты домостроевец! — хохотнула она, забрав ладонь. — Выпьем за встречу?
— Я уже выпил.
— Но не со мной. Или, чтобы уговорить, тебе надо сказать «дама просит»?
Пётр почувствовал, что она тоже выпила до того, как подошла к нему, и значительно больше, чем он. Помимо замеченной ещё тогда прямоты и грубоватости, она стала фривольнее, а подёрнутые хмельком глаза выражали безыскусное, вульгарное кокетство. И всё же она угадала. «Дама просит» работало с ним почти безотказно. Екатерина дотянулась до бутылки и налила им обоим сама.
— За знакомство! — произнесла она и опрокинула в себя водку. Столыпин тоже выпил, отметив, что девушка в этом опытнее него. — А ты знаешь, что у обеих наших императриц Екатерин мужья были — Петры?
— Любите историю? — делая вид, что не уловил подтекста, спросил Пётр. Он не мог себя заставить перейти на «ты» так просто, как это сделала девушка.
— История многому учит, показывая, что человеческое общество развивается и постепенно меняется. Эволюционирует, — с небольшими заминками выговорила длинное слово Екатерина. — Но эволюция — это медленно. Французы правильнее поступили, они выбрали революцию!
— А вы, никак, революционерка?
— Нет, но я сочувствую тем, кто выбрал этот путь. Мы все трусим, а они борются за лучшую жизнь.
— Отчего вы так уверены, что жизнь станет лучше?
— Как же ей не стать лучше, если будут свергнуты угнетатели народные?
— А кто будет вместо них?
— Никого! Народу власть не нужна.
— А кто же рассудит в случае сложной ситуации? Вот мы с вами так сильно расходимся во взглядах, как же решать будем, кто прав?
— Народным судом!
— Вы верите, что большинство всегда право?
— А как же иначе?
— Екатерина, — после двух рюмок Пётр несколько осмелел. Он обвёл взглядом помещение под низкими сводами, наполнившееся винными парами, табачным дымом и запахом гари и сала с кухни. Собеседница невольно повторила движение своими глазами. — Здесь две дюжины мужчин и, помимо вас, три девушки. Мужчины напьются хорошенько и, как им присуще, начнут искать других развлечений. По вашей логике, поскольку их большинство, они несомненно будут правы, требуя от вас четверых того, чего им захочется. И вы, будучи в меньшинстве, должны будете уступить.