От выстрела до выстрела
Шрифт:
Посомневавшись, она расправила плечи.
— Уговорил.
— У меня отпуска осталось четыре дня, в четверг мы с тобой должны быть уже в Петербурге, а в пятницу я возвращаюсь к службе. Не хочу терять ни минуты времени, что есть у нас сейчас.
— Четыре дня! Да, это очень мало. И почему ты не взял больше?
— Счастье, что и это дали, ведь я едва принят.
Петя вышел, а Оля откинулась на подушку, уставившись в потолок. Она слышала от придворных сплетниц, что, выходя замуж, женщинам потом много приходится любоваться потолком, так что лучше озаботиться красивой росписью на нём, чтобы не было скучно коротать ночи. Оля ночью его не видела, смотрела в Петины глаза, в его чудесное, благородное лицо. То, что они делали, иначе как любовью
Любви, которая никогда не заканчивается, оставляет свой след в веках и заслуживает того, чтобы о ней писались книги.
Эпилог
В Петербурге у Столыпиных началась новая жизнь. Саше оставили квартиру на Моховой и Аграфену, а сами сняли другую, но тоже недалеко от Аничкова дворца и места службы Петра. Наняли прислугу: кухарку и девушку для растопки и уборки. Оля занялась благоустройством — совсем как и мечтал Петя, — ходила по магазинам и выбирала вазочки, салфетки, добротную шифоньеру, подставку для зонтиков, супницу, тарелки, подушки. И это при том, что с собой они привезли немало чемоданов и ящиков с её приданным!
Петя уходил рано утром и возвращался поздно вечером. Даже если в министерстве удавалось освободиться пораньше, он спешил к Бекетову или другим университетским знакомым, чтобы заниматься и писать кандидатскую. Либо же, наоборот, с утра бежал на лекции «посторонним слушателем», как их звали по новому Уставу, а потом — на службу. По ночам же они с Олей оставались в квартире одни и, не таясь, никого не стесняясь, любили друг друга. Петя так утомлялся за неделю, что по воскресеньям спал чуть ли не до вечера, а Оля же, спавшая каждый день до обеда, по воскресеньям вставала пораньше, чтобы не будить и не мешать мужу, отправлялась в церковь, из неё шла в торговые лавки, покупала что-нибудь вкусное и возвращалась домой.
В свободные вечера они устраивали у себя приёмы друзей и знакомых. Петя не хотел, чтобы Оля скучала и чувствовала себя вне общества и, хотя сам лучше бы побыл с ней наедине, созывал вечеринки. На них читались стихи, рассказывались новости, делились научными мнениями. Приходил Андрей Николаевич Краснов, один из лучших студентов Бекетова, который тоже как раз готовился к выпуску и писал кандидатскую. Они с ним обсуждали сельскохозяйственные вопросы, аграрные культуры, возможные улучшения почвы. Получивший на предыдущем курсе золотую медаль за свою работу «О происхождении чернозёма», побывавший в нескольких научных экспедициях, он был кладезем знаний, и Пётр с удовольствием советовался с ним. Сам он темой выбрал «Табак», тщательно изучая возможности его разведения в России и выгоду от этого. Ему помнился спор с дядюшкой Дмитрием Аркадьевичем, когда он заявил тому, что русские зарабатывают деньги тут, а тратят в Европе. Столыпин озадачился обратным процессом: а как было сделать так, чтобы европейцы, зарабатывая у себя, тратились тут? Табак был очень востребован и прибылен, и если бы можно было наладить выпуск сигарет и папирос для импорта! А заодно самим сырьё не закупать неизвестно где, ведь в одном Петербурге было более ста сигарно-сигаретных фабрик! Сам Пётр никогда не курил, но видел популярность этой вредной привычки в мире.
Саша приводил новые лица: то журналистов, то поэтов, то писателей, то музыкантов. Из старых постоянным гостем стал ещё более располневший Апухтин, любивший зачитывать Столыпиным намечающиеся стихи в разработке. Он не умещался никуда, кроме дивана, и в итоге Оля выискала в одном мебельном магазине большое кресло, которое приобрели специально для Алексея Николаевича. Все быстро запомнили, что занимать его на вечерах нельзя — оно ждёт своего хозяина. На этих маленьких сборах друзей и знакомых многие замечали, что Пётр тоже был блестящим импровизатором, умел подбирать
Как-то зимой, после Рождества, он простыл, и Оля впервые увидела его не просто ослабевшим, а беспомощным. И хотя температура даже не поднялась до жара, а лишь немного, Петя переносил болезнь тяжело, лежал на диване с холодной тканью на голове, при этом завернувшись в плед от озноба. Но забота жены сделала своё дело: он быстро оклемался. Оля не отходила от него ни на шаг, поила отварами, выписанными доктором сиропами, постоянно охлаждала снегом тряпицу.
— Ну вот, — прошептал Петя, — обещал я о тебе заботиться, а получается наоборот.
— Мне это не трудно, — улыбнулась жена, — должна же я набраться опыта, пока не появились дети?
— Я что же, совсем как младенец?
— Разве что не кричишь никогда и не плачешь, — поддразнила она его, целуя в губы. Что могло быть милее и забавнее большого мужчины, едва помещающегося из-за своего высокого роста на диване, просящего посидеть с ним и подержать его за руку? К тому же, простуда оставила его на три дня дома, и Оля не была одна, ей не приходилось скучать, ожидая супруга со службы.
Но он выздоровел, и служба продолжилась. Иногда, вечерами, он приходил с книгами и тетрадями писать кандидатскую дома, и тогда Оля, чтобы не мешать ему разговорами, садилась за фортепиано и играла что-нибудь вдумчивое, лиричное, плавное. Петю это расслабляло. В конце концов в библиотеке он стал замечать, что ему не хватает для концентрации звучащих вальсов. Или просто Олиного присутствия? Когда она находилась рядом, ему всегда было спокойно, уютно и радостно.
У Оли пару раз чуть не сорвались с языка жалобы, что не так она себе представляла семейную жизнь — ведь они видятся лишь по ночам, а беседовать просто не успевают! Но она вовремя останавливалась, понимая, ради чего все Петины старания. Если бы не она — учился бы он себе спокойно, не зная бед. Теперь же на нём содержание семьи, и приходится успевать везде, а ему всего двадцать два года! Возраст, в котором иные дворянские сынки не знают ничего, кроме прогуливания доходов от своих поместий.
Февраль в Петербурге не радовал погодой: мрачной, ветрено-промозглой, сквозящей не снежинками, а какими-то осколками льда, пробирающими до костей. Петя пришёл со службы совершенно утомлённый и сел за ужин. Оля сама налила ему супа и села напротив с доброй, любящей улыбкой.
— Наш столоначальник — совершеннейший подлец! — взявшись за ложку, уставился в тарелку Столыпин, мыслями ещё там, в канцелярии. — Он берёт взятки!
— Петя, но это ведь много кто делает.
— Я хотел доложить Владимиру Денисовичу, но мне пригрозили. Открою рот, говорят — сделают всё, чтобы я выметался.
— А ты что же?
— Сказал, что всё равно доложу.
— Петенька! — встревожилась Оля.
— Пускай! Но подлец этот после моего упорства предложил мне делиться — каков наглец! Избавятся от меня, ну и пусть! Найду себе что-нибудь другое, благо, слушателем я записан, работа пишется… может, устроюсь при университете лекции читать?
Оля посмотрела на него с тревогой и пониманием. Помолчала недолго. Столыпин принялся устало есть.
— Петенька, я, как жена, должна печься и о тебе, и о доме, и о твоём продвижении, и, как хорошая жена, наверное, я должна бы тебя попросить не ввязываться, подумать о нас, дать нам встать на ноги, — муж остановился и внимательно, снизив брови, воззрился на неё, — но ты… воспитал меня, что ли? — Ольга улыбнулась. — Ты показал мне, что такое принципиальность, что такое достоинство, что такое правильность, и я не хочу, чтобы ты менялся, не хочу, чтобы ты переступал через себя и заключал сделки с совестью.