Отдай туфлю, Золушка!

Разумовская Анастасия

— У вас получается, — шепнула я, и вложила пальчики в его руку.

Зазвучала нежная музыка. Я положила вторую руку на его плечо.

— Здесь так не принято, — поправил меня Фаэрт.

— Это мой первый танец, — возразила я. — Пожалуйста, пусть это будет вальс.

Мой партнёр кивнул, не став спорить, и музыка плавно изменилась. Его рука легла на мою талию.

— Шаг назад, шаг в сторону, шаг вперёд, — прошептал он. — Раз-два-три. Расслабься и доверься мне.

— А я могу? Довериться вам?

—

У тебя нет выбора.

Действительно. Я вздохнула, чуть наклонив голову.

Как партнёр по танцам, Фаэрт оказался великолепен. Он вёл так умело и так уверенно, что я почти не наступала ему на ноги, а вскоре действительно расслабилась и поймала волну. Музыка подхватила, увлекая.

Знаете, вот этот запах лета, степных трав, смеси луговых цветов, колосьев, нагретой солнцем песчаной земли, лени и безбрежного счастья? И чертополоха, чуть горьковатого и колючего. Вот так пах Фаэрт, очень тонко и тепло. Даже странно, что именно у него был такой аромат.

А мне вдруг вспомнился другой принц, от которого порой несло свежим потом, потому что он любил плясать и вообще двигаться, кожей, вином, лошадьми и… безудержным отчаянным счастьем. Он был огонь и жизнь, тепло и безумие.

Слезинка обожгла щёку. Глупость какая!

И я сразу вспомнила: «Любую упрямую дурёшку я очарую без твоей помощь, Кара. Стоит мне свистнуть, и любая поспешит задрать юбку». Меня замутило. Кто бы мог подумать, что среди этих самых «дурёшек» окажусь и я? А самое обидное то, что бесит просто до последней степени: ему даже свистеть не пришлось!

Дура!

— Что? — холодно переспросил Фаэрт.

Чёрт, я произнесла это вслух!

— А знаете, — я вскинула голову и прямо заглянула в разноцветные глаза, — я, кажется понимаю, почему вы такой кусок льда. В конце концов, вы правы. Этот мир — штука весьма отвратительная. И люди — мерзавцы. Даже лучшие из них — сволочи. И никому нельзя верить, потому что… И любви нет, да ведь? Любовь — это сущий бред и глупость просто ужасная. Ребячество. Сказки. Ещё менее достоверные, чем Эрталия, Родопсия и… как там её…

— Положим.

— Просто один любит, а другой пользуется. Вот и вся любовь. Тот, кто умнее — пользуется. Но, знаете, я изменилась. Хорошо, что вы у меня забрали сердце. Я сначала злилась, а теперь поняла: так лучше. Сердце и мозги — это как анод и катод, понимаете? Никто в здравом уме не садится пьяным за руль. Тут ты выбираешь: или сто-пятьсот или набубениться. Конечно, вы посчитали меня полной дурой, когда я согласилась отдать себя ради…

Я не смогла продолжить и назвать принца по имени. На миг закрыла глаза, выдохнула и продолжила без него:

— Но я просто очень молодая. Я поумнею, честно. Потому что каждый за себя, верно? Нахрен вообще эта любовь нужна! Любить нужно только себя. Вот как вы. Нет, я помню

про даму на портрете, но это другое. По большему счету вам на неё похрен. Вы совершенно точно променяли бы её на власть и удовольствия. Вы живёте ради себя в прекрасном замке и… и это правильно. И я такая же. Честно, я стала такая же. Хотите, я выйду замуж за Гильома? Я выйду. Никогда не была королевой, должно быть, это безумно интересно. Но… Давайте просто поженимся? Без всего этого трёпа.

Он остановился. Всмотрелся в моё лицо, и — наконец-то! — удивление пробило панцирь привычного бесстрастия.

— Не понял.

Я вздохнула. Ну, туповат, да. Зато всё остальное — круть. Ладно, кто сказал, что девчонка не может быть инициатором?

Привстала на цыпочки, обвила его шею руками и поцеловала в губы, закрыв глаза.

Глава 26

Фейерверк

Его губы оказались удивительно холодными и твёрдыми для живого человека. Фаэрт резко отпрянул, словно монстром была я, а не он. Я растеряно посмотрела на него.

— Никогда больше так не делай, девочка, — сухо посоветовал Чертополох.

— Почему?

— Это жалко и глупо. И нужно не уважать себя, чтобы вешаться на шею мужчине.

Что?!

— Я… но… разве мы с вами не в сказке? — потерянно заблеяла я, чувствуя, как щекам становится жарко.

— И в какой же? — процедил он.

— «Красавица и чудовище», — призналась я честно.

Мерзкая ночь. Мерзкое небо. И парк до безумия уныл и мрачен. Как и вся жизнь.

— Нет, — жёстко отрубил Фаэрт. — И даже если я — чудовище, то ты, девочка, не Красавица.

— Ясно.

Не буду плакать. И психовать тоже. К горлу подкатывала просто невыносимая горечь. Я отвернулась, подхватила юбки и пошла к себе. Он не стал окликать меня или останавливать.

Плевать. На всё плевать.

Я шла, и шла, и шла, а тропинка всё не заканчивалась. Она словно издевалась, вилась, как проклятая, между кустами. И всё же я добралась до комнаты, захлопнула за собой стеклянные двери, забралась в постель, не снимая туфелек, натянула плед. Уткнулась носом в подушку.

— Плевать. Нахрен всех, — прошипела, чувствуя, как дрожу.

Не хочу. Устала. Устала бороться, надеяться на что-то несбыточное. Устала всех понимать и жалеть.

Это — не мой мир.

Это — не моя жизнь.

Это — не я.

И мне снова вспомнился Марион, весёлый, взлохмаченный, с этими проклятыми ямочками, лукавыми глазами и…

— Иди нахрен, — посоветовала ему.

Любая дурёха…

Меня затошнило и едва не вырвало. Я резко села.

Ненавижу. Себя ненавижу. Нельзя быть настолько дурой. Это я Золушку считала глупышкой, да? Тварь. Я — тварь. И да, дура. Просто кромешная.