Отдохните, сударыня!
Шрифт:
– Согласна с Вами, я тоже.
Каждый из нас, понятно, имел в виду разные инспекции и разные чести.
Мы помолчали. Я достал бумажник.
– Если у Вас будут какие-то вопросы по саману, то меня может не быть на работе. Я дам Вам номер телефона Василия, он найдёт, что ответить.
– Хорошо, Юрий Афанасьевич.
– Нет, скажите, пожалуйста, это роковым голосом.
Она улыбнулась, взор её весело блеснул.
– Очень меня обяжете, Юрий Афанасьевич, если дадите ему ещё и мой.
Я рассказал, как перевёл эту её фразу мой мозг: «О, Аркадий, Вы великодушны, как ангел! Вы спасли мне жизнь!..»
На прощанье я сказал:
– Интересная у Вас работа, Яна Михайловна, но Вам не позавидуешь, уж извините. Не для Вас она, честное слово. Пропадёте Вы там со своей деликатностью. Попросите комиссию, чтоб Вам написали несоответствие.
Через небольшое время Яна Михайловна ушла в декрет, тем и спаслась. Наш Василий уверяет, что он тут совершенно ни при чём.
И правда, там, в трубке, много было всяких мужских голосов. И покушавшихся на честь, и спасавших её же…
Вот опять ты, Толик, разбередил мою память. Давно это было, и хорошо б, чтобы больше не было – тьфу-тьфу-тьфу, через левое плечо…
Про душевую в общежитии
Учился я в Харькове.
На первом курсе, помню, ездили домой часто. Как-то едем с другом-одноклассником домой в электричке. И подсаживается к нам наша одноклассница Наташка из политеха. Прекрасная рассказчица, умница в науках – удивительно, почему не пошла в наш авиационный ХАИ, а выбрала ХПИ [1] .
1
Соответственно Харьковский авиационный и Харьковский политехнический институты (ХАИ и ХПИ). – Прим. ред.
Стала делиться с нами про их общежитие «Гигант». Наверное, это уже фольклорные случаи, но я слышал от Наташки.
Пошёл вьетнамец в душ.
А душ в «Гиганте» был через раз: день мужской, день женский. Вьетнамец, естественно, перепутал. В предбаннике добросовестно разделся, взял кусок мыла, подаренный русским соседом по комнате, зашёл в душевую. А там пар, туман, ничего не видно, плеск воды… Вьетнамец стал в крайнюю пустую кабинку, стал отмокать.
Тут из-за перегородки высовывается рука с мочалкой. Красноречивый жест – приглашение потереть спину. Вьетнамец сразу понял: видимо, в Азии тоже так. Взял мочалку, стал намыливать её. Щедро намылил – мыло дареное. За перегородкой уже нетерпеливое мычание, дескать, ну где ты там?
Вьетнамец, не торопясь, прошёл за перегородку. Там увидел спину и стал тереть её мочалкой с вьетнамским трудолюбием, начиная сверху.
О трудолюбии вьетнамцев ходят легенды. Один французский путешественник в XX веке писал, что когда у вьетнамца на его рисовом поле сделано всё, он начинает под каждым кустиком рыхлить землю большим пальцем ноги.
Не знаю, о чём вьетнамец думал, постепенно спускаясь вниз по позвоночнику. Возможно, о необъятном рисовом поле, а может, об изящности формы лопаток русского друга. А может, у него уже и начали роиться какие-нибудь подозрения, ещё не оформившиеся в конкретные мысли.
Только эта спина вдруг из-под рук его нетерпеливо задёргалась
– Ну что ты так слабо давишь? – повернулась своей обратной стороной.
Потрясение, которое испытал вьетнамец, сравнимо, наверное, с потрясением наших советских учёных, впервые увидевших фотографию обратной стороны Луны, такую же туманную, как душевая в «Гиганте».
Бым-м! – гулкий удар головы о кафель – и вьетнамец в обмороке.
Надо сказать, что в то время вьетнамцы имели обыкновение часто и легко падать в обмороки.
Я сам читал, как из Вьетнама прислали к нам курсантов обучаться на лётчиков. На учебных самолётах вьетнамцы легко осваивали науку парения и даже пели в кабине песни на своём языке. Про необъятные рисовые поля. Им запрещали, но они не могли удержаться. А вот когда их вывозили на нашем реактивном МИГ-21, на первом же вираже падали в обморок.
Наши думали – какая-то азиатская загадка. Пускали им в шлемофон песню про ихние поля, но не помогало.
Потом какая-то тетя Нюня на кухне по душевной доброте и неприятию мужского худосочия решила их просто подкормить. Стала давать им тройную порцию шоколада. Вьетнамцы в ответ раздобрели, и через полгода лётное дело у них пошло.
Военные записали этот момент в особую инструкцию, с тети Нюни взяли расписку, что она ничего не знает, никаких вьетнамцев и никакого шоколада в жизни не видела, а инструкцию строго засекретили.
Нашему же вьетнамцу шоколада, естественно, никто не давал, так как секретная инструкция в ХПИ не полагалась. Поэтому вьетнамец бумкнулся легко и без видимого сопротивления.
Девчонки, естественно, завизжали. Как же, мужчина в душе!
А потом видят – а то не мужчина, а вьетнамец.
Стали хлопать по щекам, трепать за уши – ничего не помогает.
Тогда кто-то набрал холодной воды в тазик и окатил.
Вьетнамец открывает глаза и видит – кошмар не прошёл. Над ним склонилась куча голов, всё так же женских, а под головами, прямо на линии его взгляда, груда качающихся, как языки у колоколов, отличительных признаков.
Ведь ни одна из девчонок и не подумала о том, что все они тут стоят как раз в том, в чём принято в нашей стране специально смущать братских друзей из Азии, то есть, в чём мать родила.
Зрелище настоящих русских девчат, представленных во всей своей красе и искренно желающих павшему добра, любому нашему студенту показалось бы раем. Но вьетнамцу в таком объёме оно оказалось не по силам. От этой картины он снова закрыл глаза и погрузился в нирвану уже так глубоко, что никакая вода его больше не доставала.
Тогда, наконец, позвали банщицу тетю Феню. Та пришла, ничему не удивилась. Сгребла вьетнамца в охапку и, как младенца, вынесла наружу. Там, в сухом и тёплом месте часа через два отпоили чаем.
Наташка подождала, когда мы отсмеялись, и продолжила:
– А вот ещё один вьетнамец…
Но тут, увидев, наверное, блеск в наших с другом глазах и непроглоченные слюни, стушевалась:
– Нет, этот случай не буду, расскажу лучше другой. Жарил вьетнамец курицу на сковородке. Прибегал много раз, так как надо было переворачивать, чтоб не подгорела. Ибо масла было маловато и курица синяя. Прибегает в очередной раз, а курицы нет, зато на сковородке мелом написано: «Мир! Дружба!»