Отец Иакинф
Шрифт:
III
До Нижнего, прокаленный азиатским солнцем, продутый студеными ветрами, Иакинф добрался уже на страстной неделе. Едва переменив полуцивильный, полудуховный наряд на уставную монашескую рясу, надез вместо шапки камилавку, нацепив клобук, который он возил в своем походном сундучке, Иакинф отправился к преосвященному.
Дом нижегородского владыки помещался в кремле. Во владычной приемной вместо черноризого послушника Иакинфа встретил франтоватый лакей, одетый во фрак с белоснежной манишкой и манжетами. Когда Иакинф отрекомендовался, лакей бесшумно скрылся в глубине покоев и вскоре вернулся в сопровождении секретаря владыки, разбитного человека лет тридцати пяти на вид, тоже в цивильном платье.
Подробно расспросив
Ну что ж поделаешь, придется набраться терпения. Ждал дольше. Иакинф отправился побродить по кремлю. Вокруг архиерейского дома несколько монахов местной обители и провинившихся дьяконов и священников расчищали от снега дорожки архиерейского сада, посыпали их песочком, пилили и кололи дрова. Иакинф вышел за калитку и побрел вдоль краснокаменного пояса кремля. Ступенчатая кремлевская стена вилась по крутому берегу высоко над Волгой. Иакинф остановился у подножия высоченной Тайницкой башни. Весь город лежал перед ним как на ладони. "Умели наши предки выбирать места для своих крепостей!" — подумал Иакинф. Обогнув кремль, вдоволь налюбовавшись подернутым серебристой дымкой городом, хорошо сохранившимися кремлевскими стенами, Архангельским собором, строгим и величавым, Иакинф вернулся в архиерейский дом. Вылощенный лакей незамедлительно провел его во внутренние покои.
Преосвященный, облаченный в простую домашнюю рясу, раскрасневшийся, гладко причесанный, сидел за столом перед мирно воркующим самоваром. Обошелся он с Иакинфом необычайно ласково, приказал подать чаю, принялся расспрашивать про только что совершенное им путешествие, про Сибирь, справился о здоровье Павла Львовича.
В нижегородском владыке не было ничего похожего ни на спесивого иркутского епископа, ни на грозного столичного митрополита. Держался он не по-владычному просто. На Иакинфа глядели живые, веселые глаза. На груди преосвященного Иакинф заметил золотой докторский крест, который едва ли имело в России в те годы полдесятка архиереев. Невольно вспомнилось, что Павел Львович отзывался о нижегородском владыке как о человеке на редкость просвещенном и образованном. До того как постричься, он, по словам Павла Львовича, полтора десятка лет профессорствовал в столичной академии.
Приглядевшись к собеседнику, говорившему живо и умно, Иакинф обнаружил, что перед ним один из давешних пильщиков. Так вот, оказывается, чем был занят владыка! Иакинф полюбопытствовал, что это преосвященный сам изволит дрова пилить.
— Сие не столько из любви к искусству, брате, сколько из сострадания к животу своему, — улыбнулся владыка. — С той самой поры, как удостоился сана сего, лишился я права, коим обладает любой смертный, — права двигаться. Ведь владыкам духовным возбранено так, запросто, выйти за ворота своих владений. Они могут только выехать. И не как-нибудь, а на четверне, цугом, и под трезвон колоколов, возвещающий об их явлении народу. А стоит только сойти с коляски, как полгорода бросится под благословение. Поневоле приходится сидеть сиднем и превращаться не только в затворника, но и в запорника, — пошутил владыка. — Вот я и придумал себе занятие, как бы двигаться, не смущая народ за владычной оградой, — пилю дрова, дорожки в саду расчищаю. И сразу почувствовал облегчение от кишечных своих страданий.
Иакинф все ждал, когда же владыка поведет речь о синодальном указе, о церемонии расстрижения. Он даже, хоть это было и не совсем ловко, порывался первым заговорить о том, но преосвященный всякий раз уводил разговор в сторону.
— Должен огорчить тебя, отец Иакинф, — сказал наконец архиепископ, — вместо указа о снятии сана монашеского, получил я намедни из Синода предписание для тебя — немедля следовать в столицу, в Нижнем не задерживаясь.
— Что же сие может означать, ваше преосвященство? — спросил Иакинф потерянно.
Владыка развел руками:
— Неисповедимы пути господни, непредугадаема воля его святейшества. Полагаю, однако ж, что Синод, по преждебывшим примерам, мог повелеть сделать тебе предварительно надлежащее увещевание.
— Увещевание?
—
IV
Иакинф не стал задерживаться в Нижнем ни одного лишнего часа, вскочил в ямщицкую кибитку и уже девятого марта был в Москве. Тут он нагнал и пекинскую миссию, одновременно с которой выехал из Кяхты. Члены ее, не в пример ему, не спешили, подолгу останавливались то в Иркутске и Омске, то в Перми и Казани. И дав две тыщи верст крюку, он настиг их в Москве.
Сам он в белокаменной останавливаться не собирался, он рвался в столицу — не терпелось узнать поскорее, что за новую каверзу учинили ему в Святейшем Синоде. Но совершенно неожиданно на Мясницкой лицом к лицу столкнулся с Погодиным. Тот затащил его к себе. Мечтательность и практичность как-то удивительно дружно уживались в этом плотном, широкоплечем человеке с мужиковатым лицом и проницательными глазами. В прошлую их встречу он делился с Иакинфом мечтами о сельском уединении, а тем временем купил себе обширный каменный дом, и где — можно сказать, в самом центре Москвы, в двух шагах от Кремля, на стрелке Мясницкой, Златоустовского переулка и Лубянки. Дом этот принадлежал старому московскому барину князю Петру Ивановичу Тюфякину. Тот вздумал переселиться на постоянное жительство в Париж и уступил его по весьма сходной цене — за тридцать тысяч рублей. Из-за этой покупки Погодин оказался, по его словам, в долгу, как в шелку.
Продажа старых родовых гнезд становилась в Москве каким-то поветрием. Продавали дома князья Тюфякины и Куракины, графы Апраксины и Чернышевы. Там и сям на воротах старых барских особняков красовались новенькие надписи: дом купца Кропачева или Подушкина, Сыромятникова или Охлебаева. В "Московских ведомостях" можно было прочитать объявления: "Продается (или сдается) дом с садом и со всеми угодьями, с сенокосом и речкой".
При доме Погодина не было, правда, ни сенокоса, ни речки, но зато стоял он в самом центре старой столицы. Приметно было, что Михаил Петрович не успел еще насладиться своим приобретением. С гордостью водил он Иакинфа по комнатам, где размещались коллекции его древлехранилища, делился планами, как он украсит эти стены портретами великих людей и копиями с прославленных произведений живописи и ваяния. Особенно нз мог нахвалиться он своим кабинетом, расположенным на самом верху, в мезонине.
— Тут я будто на Парнасе. Ни единого звука с улицы ко мне не доносится. В окружении книг, имея перед собой эти живые картины, можно трудиться всласть. Нет, вы только взгляните, отец Иакинф, — возбужденно говорил Погодин, подводя гостя к окну.
И в самом деле, виды из окна были на несколько верст окрест — широкая Лубянка, Охотный ряд, кирпичная стена Китай-города, над крышами домов — Кремль, а у подножия древних его стен — Москва-река.
— Да-а, архипрекрасно тут у вас! — сказал Иакинф одобрительно. — По душе мне эдакий простор. И дышится тут как-то легче, и мыслям просторнее, и побродить есть где, не натыкаясь на мебели. Преотлично! Вы теперь, Михайло Петрович, в княжеском-то доме своем и впрямь вроде эдакого удельного князя или владетельного герцога, — пошутил Иакинф.
Он был рад этой встрече. Другие были у Михаилы Петровича заботы, иные волнения. И Иакинфа как-то сразу вовлек он в сутолоку журнальных дел и литературных споров.
— Два года не виделись, а сколько за это время воды утекло, — говорил Погодин, расспросив Иакинфа о его поездке и о его трудах. Сам он рассказал, что внял совету друзей и прекратил издание "Московского вестника".
— Ну что ж, жаль, конечно. А ежели рассудить здраво, так, пожалуй, и правильно вы поступили, — одобрил это решение Иакинф. — Были, всеконечно, у вашего "Вестника" достоинства, и немалые. И учен он был, и умен. Да только чересчур, пожалуй. Может, оттого-то и не имел он особливого успеха в публике. Не обижайтесь, Михайло Петрович, не хватило вам журналистской хватки и расторопности.