Отец Иакинф

Кривцов Владимир Николаевич

— Да-да. Знаю я свои упущения, знаю. Летописи мод в журнале не завел. К кажинной книжке модных картинок не прилагал, как сей купчик Полевой. А без них какие же у русского журнала подписчики? Да признаться, и не домогался я у публики благосклонности. Потому-то, прекращая издание, я, не покривив душой, принес благодарность не сей ветренице, а тем почтенным литераторам и ученым, кои удостоили журнал мой своим вниманием и участием. И вам, следственно, отец Иакинф. Да и был для меня журнал все-таки hore d'oeuvre {Чем-то добавочным (франц.).}. Не отдавался я ему целиком. Увлекался русской стариной, собирал свое древлехранилище,

читал в университете курс всеобщей истории, писал повести и рассказы, драмы и трагедии.

— Да, а как же поживают ваша "Марфа" и ваш "Петр"? — спросил Иакинф. — Когда я проезжал в Сибирь, работа над ними была у вас в самом разгаре.

— Ах, и не говорите, — вздохнул Погодин. — "Марфа" вышла в свет в конце минувшего года. Пушкин отозвался о ней весьма сочувственно. А в "Телескопе" ее поставили в один ряд с "Горем от ума" и "Борисом Годуновым". Но все мои хлопоты, чтобы ее разыграли на здешнем театре, ни к чему не приводят. С "Петром" же и того хуже. А какие надежды я на него возлагал! Славу, почести, деньги должен был дать мне "Петр". Признаюсь, под него-то я дом сей купил. И ничего этого не исполнилось. "Марфа", та хоть напечатана. А "Петра" государь и печатать не позволил.

— Отчего же?

— Как мне передали, на моей трагедии государь собственноручно начертать соизволил: "Лицо императора Петра Великого должно быть для каждого русского предметом благоговения и любви; выводить оное на сцену было бы нарушением святыни. Не дозволять печатать". Не дозволять, и все тут! А рукопись и доселе че возвратил. Да я и не уверен, прочел ли. Правда, намедни получил письмо от Веневитинова. Алексей Владимирович удостоверяет, что государь точно прочел мою трагедию и она ему будто даже понравилась. Во всяком случае, так он Жуковскому отозвался, прибавив, однако, что память Петра слишком священна и свежа еще, чтобы упоминать о пятнах, помрачавших его жизнь. Следственно, как вы видите, камень преткновения — самый предмет трагедии, а не ее исполнение. Но как бы то ни было, вся эта история очень мне огорчительна, ибо "Петром" я доволен несравненно больше, чем "Марфою".

Погодин взял слово с Иакинфа приехать к нему завтра на обед, который он даст в его честь.

— Можете привезти с собой кого сочтете нужным из вернувшихся пекинских миссионеров. А я приглашу на обед известнейших ученых и литераторов московских.

V

Ничего не поделаешь, из-за погодинского приглашения пришлось на день отложить отъезд.

Михаил Петрович не преувеличил, когда сказал, что у него соберется весь цвет ученой и литературной Москвы. Он и сам занял последнее время в московском обществе весьма почетное положение. Только что его избрали членом Английского клуба. Иакинф знал, что это и в самом деле честь, которая выпадает на долю лишь избранных. Во всяком случае, в Петербурге Булгарин, например, несмотря на особенную доверенность к нему правительства, никак не мог этого добиться. А уж чего только не делал. Даже княжеское происхождение себе приписывал.

Среди многочисленных гостей Погодина Иакинф увидел и несколько знакомых лиц, и прежде других — князя Вяземского, с которым встречался у Одоевских. Петр Андреевич сказал, что получил недавно назначение вице-директором департамента внешней торговли и совсем

переселился в столицу, а в Москву приехал за семьей. Как к старому доброму знакомому, бросился к Иакинфу черноволосый, с лихорадочно горящими глазами Венелин, вернувшийся из трудной поездки в Болгарию. Обед еще не начинался, а было приметно, что Венелин уже употребил.

В большинстве же своем собиравшиеся к Погодину ученые и литераторы были Иакинфу незнакомы. По мере их прибытия Погодин представлял их Иакинфу.

— Профессор археологии и изящных искусств Московского университета, издатель "Телескопа" и "Молвы" Николай Иванович Надеждин, — подвел он к Иакинфу мрачноватого молодого человека, затянутого в глухой сюртук, с очками в железной оправе на длинном мясистом носу.

Надеждин улыбнулся, и Иакинф подумал, что улыбка как-то совершенно неожиданна на этом лице. Но улыбка была приветливая, а приглашение к сотрудничеству и в "Телескопе", и в "Молве" прозвучало искренне.

— Павел Александрович Муханов, хоть и живет в Варшаве и занят важными государственными делами, но частый гость в Москве и ревностно подвизается на поприще собирания русских исторических памятников.

Иакинф с интересом взглянул на этого невзрачного рыжеватого человека, о котором ему много рассказывал Соломирский, — это ему удалось предотвратить, казалось бы, неминуемый поединок между Соломирским и Пушкиным. Глядя на Муханова, Иакинф невольно вспомнил его младшего брата, Петра, с которым довелось встретиться в Петровском заводе. Как по-разному сложилась у братьев жизнь! Младший томится в каземате, а старший — гвардии полковник, увешан орденами, чиновник для особых поручений при великом князе в Варшаве.

— Алексей Степанович Хомяков, известный наш поэт и драматург, — отрекомендовал нового гостя Погодин. — Мои неувядшие лавры, должно быть, не дают ему покоя. Только что окончил новую трагедию "Дмитрий Самозванец".

— Но в отличие от вас, Михаила Петрович, я намерен самолично везти ее на одобрение в столицу.

— Профессор Михаил Александрович Максимович… Братья Иван и Петр Киреевские… Андрей Андреевич Краевский…

Запомнить всех, кого представлял таким образом Погодин, было просто немыслимо.

Иакинф в свою очередь представил своих спутников. Из миссионеров пекинских он пригласил с собой двоих — своего преемника по Кяхтннскому училищу Кондратия Григорьевича Крымского и Захара Федоровича Леонтьевского. Общее оживление вызвало сообщение Иакинфа, что Леонтьевский перевел в Пекине на китайский язык три тома "Истории Государства Российского" Карамзина. Одни восхищались этим необычным и столь неожиданным трудом:

— Карамзина?! На китайский!

— Подумать только!

Другие, напротив, набросились на переводчика с укоризнами:

— Нашли, что переводить!

— Это же вчерашний день нашей историографии.

— И все же Карамзин велик, ежели не как историк, то как художник-живописец, — пробовал, защитить маститого историографа Погодин.

— Но и живописные-то его картины зело своеобразны. Как часто в его Олегах и Святославах мы видим Ахиллесов и Агамемнонов расиновских!

— А что до его взгляда на историю как науку, так он совершенно неверный, — неслось со всех сторон.

Леонтьевский смущался, краснел, заикался. Такого приема он, признаться, не ожидал.