Откровения Екатерины Медичи
Шрифт:
Ничего подобного мне не было дозволено. Меченый и монсеньор утвердили даты начала и конца сорокадневного траура, и мне предписывалось запереться в особняке Клюни — ветшающем старом дворце, где августейшие вдовы Франции оставались лицом к лицу со своей утратой. Старинный этот обычай преследовал цель доказать, что овдовевшая королева не беременна — в противном случае это обстоятельство угрожало бы нарушить установленный порядок престолонаследия, особенно если бы вдова произвела на свет сына. В последний раз Генрих посещал меня в спальне за много недель до смерти, к тому же я приближалась к концу того периода в жизни, когда женщина способна понести дитя, но это не имело ни
Отдаленная от мира, в покоях, целиком задрапированных белым, я из чувства протеста надела черный, по итальянскому обычаю, траур и сделала своим гербом сломанное копье — хотя слуги, тщательно отобранные монсеньором, докладывали ему о каждом моем шаге. Мне полагалось рыдать, оплакивая свою участь, сетовать на волю Господню и свою беспомощность перед ней, а потом в конце концов смириться с неизбежным и искать прибежища для разбитого сердца в каком-нибудь благоустроенном монастыре или сельском доме. В конце концов, я больше не была королевой Франции. Мое место заняла Мария Стюарт, и можно было не сомневаться, что мой герб уже снимают со стен, дабы освободить место для ее герба. У меня были денежное содержание и земельные владения; пришло время, по примеру предшественниц, удалиться от мира.
Ничего другого от меня и не ожидали.
И я долго, очень долго раздумывала, не стоит ли поступить именно так. Это было бы несложно устроить. У меня есть Шенонсо. Я могла бы мирно стареть среди виноградников и фруктовых садов и не оглядываться на прошлое. Отчего бы мне не ухватиться за ту малую частицу счастья, которая только мне и осталась? Или мало жертв я принесла ради долга? В отличие от герцогини д'Этамп, которая по воле Дианы умерла в нищете, от королевы Элеоноры, которая после смерти моего свекра покинула Францию, никем не любимая и никому не нужная, я могла просто оставить двор и зажить новой жизнью, для себя, не занимая свой ум бурями, которые больше меня не касались.
И только одно мешало мне принять это решение — мысль о безграничном честолюбии Гизов, которые станут преследовать моего сына, а он, устрашенный неведомым, будет забиваться в угол, точно загнанный зверь. Мне не найти покоя, пока они будут править именем моего сына. Слишком долго я терпела их гнетущее владычество; мое место рядом с сыном, нашим новым королем.
Кто защитит его, если не я?
Я встала, отбросила вуаль. Дамы, впервые за много дней увидевшие мое лицо, остолбенели. Единственная камеристка, которую мне дозволили иметь при себе, моя верная Лукреция, улыбнулась.
— Ваше величество, — осторожно проговорила одна из дам, — вам нехорошо?
— Напротив. — После долгого молчания мой голос звучал хрипло. — Я совершенно здорова, а также голодна. Позаботьтесь о том, чтобы мне сегодня подали мясо. Мне безумно хочется мяса.
— Мясо?! — ахнула та.
Бульон, хлеб и сыр — вот и все, что полагалось есть вдовам; они ведь хрупкие существа, а мясное возбуждает кровь.
— Именно. И поторопитесь. Покуда я буду есть, можете уложить мои вещи, чтобы их перевезли в Лувр. Пошлите гонца сообщить моему сыну-королю, что я направляюсь к нему. Я была бы плохой матерью, если бы в это нелегкое время отказала ему в утешении.
Так я досрочно прервала траур и покинула особняк Клюни.
Мир изменился. За одну ночь Турнель превратился в обиталище призраков, в то время как Лувр был залит ослепительным светом расставленных по фасаду факелов. Факелы пылали, роняя золотые капли на смеющихся придворных, которые еще не так давно были преисполнены
Мы с Лукрецией пробирались через толпу. Меня, укутанную в плащ, почти никто не заметил. Под оглушительную музыку я поднялась на второй этаж в свои покои, где уже дожидалась моя челядь. Анна-Мария бросилась мне навстречу и крепко обняла; Бираго бережно взял меня за руку и провел к столу. Одетый, как всегда, в алый флорентийский камзол, он выглядел исхудалым, беспокойство за меня прорезало морщинами угловатый лоб, но его присутствие служило ободряющим напоминанием о том, что у меня еще остались друзья.
Тем вечером за ужином Бираго рассказал, что монсеньор кардинал и его брат Меченый захватили управление страной, прибрав к рукам Совет, казну и армию, а также разослав об этом соответствующие воззвания. Они сделали себя регентами если не по должности, то по сути, узурпировав монаршие права моего сына.
— Но ведь Франциску уже пятнадцать! — возмутилась я. — Он в том возрасте, когда по закону может править сам. Как могли они так поступить?
— Он им позволил — подписал документ, дающий такое право, хотя едва ли понимал, что именно подписывает. — Бираго в смятении помедлил, опустив глаза. — Меченый увез его и Марию Стюарт охотиться в долине Луары, объявив, что им нужно отдохнуть от придворной суматохи.
Я молчала, потрясенная, стиснув кубок и с трудом сдерживая желание швырнуть его через всю комнату. Надо было мне вовсе не удаляться в Клюни; подчинившись обычаю, я дала Гизам прекрасную возможность стать фактическими правителями страны. Франциск пуглив и впечатлителен; неудивительно, что он подписал документ, тем самым отдав свое королевство Гизам. Он нисколько не разбирался в управлении страной, а уж Гизы позаботились о том, чтобы ему и вовсе незачем было осваивать эту науку.
— Это еще не все, — продолжал Бираго, переходя на итальянский, как поступал всегда, когда собирался сообщить нечто, не предназначенное чужим ушам. Звуки родной речи в его устах услаждали мой слух, но смысл услышанного не радовал. — Монсеньор издал эдикт против гугенотов. Коннетабль возражал, говоря, что сожжение на костре французов очернит доброе имя короля, но кардинал не стал его слушать и удалил от двора. Племянник коннетабля, Колиньи, также покинул двор, но перед тем выразил мне надежду, что вы не откажетесь принять его по возвращении.
Я сожалела об удалении Монморанси, ибо мне сейчас нужны были все, кто выступал против Гизов. Заинтриговало и то, что Колиньи предвидел мое возвращение. После стольких лет он явно не забыл меня. Вспоминал ли он когда-нибудь тот день в Фонтенбло, когда мы говорили о Макиавелли и гугенотах? Он тогда показал себя человеком здравомыслящим; быть может, в нем я найду союзника для борьбы с Гизами.
— Я хотела бы повидаться с Колиньи, — сказала я наконец. — Ты знаешь, как с ним связаться?
— Можно написать ему, однако должен вас предостеречь: ходят слухи, что Колиньи благоволит гугенотам, посещает их службы и читает их книги. Иные говорят даже, что он переметнулся в гугенотскую веру.
— Что ж, слухи — это только слухи.
Я вновь наполнила кубок. Удивительно, но предстоящая смертельная борьба с Гизами меня ничуть не тревожила. Мне и прежде доводилось сражаться. Я годами воевала с Дианой. И Гизы, подобно ей, представления не имели, на что я способна ради своих детей.
После трапезы я написала письмо и вручила его Бираго.
— Доставь его, а на словах дай понять, что я, как надлежит любящей матери, хочу навестить своих детей во дворце Сен-Жермен.
Бираго кивнул, и по губам его скользнула понимающая улыбка.