Откровения Екатерины Медичи
Шрифт:
Он выживет. Он должен выжить.
Отрубленные головы так и не дали ясного ответа на вопросы Паре, и доктор решил сначала остругать обломок, дабы облегчить лечение раны. Плоть вокруг поврежденного глаза воспалилась и выглядела ужасно, и я, страшась, что начинается нагноение, послала с нарочным письмо в дом Нострадамуса в Салоне, умоляя о помощи. В ожидании ответа я неотлучно пребывала у постели Генриха; со мной были моя золовка Маргарита и Елизавета. Генрих то приходил в себя, то снова терял сознание, и всякий раз, когда он открывал здоровый
На третий день у Генриха началась лихорадка, он стал чрезмерно возбужден, и кожа у него посерела. Нострадамус сообщил, что приехал бы тотчас, если бы я в нем нуждалась, но, к его великому сожалению, он, как совершенно точно заметил Паре, не хирург. К письму он приложил рецепт мази, которая, по его мнению, могла облегчить страдания раненого. К этому времени глаз Генриха разбух и помутнел, и слугам приходилось силой держать его, чтобы Паре мог сменить пропитанную кровью повязку и наложить мазь. Елизавета была исполнена решимости оставаться со мной неотлучно, но стала так бледна, что я отослала ее и Маргариту, велев им обеим отдохнуть.
Маргарита проводила мою дочь до постели и тут же вернулась. Паре уже закончил перевязку, и в тазу у его ног свернулись жгуты зловонной марли. От этого отвратительного запаха у меня кровь застыла в жилах — то был верный признак, что рана загноилась. На лбу Генриха выступил ледяной пот. Еще недавно он метался, словно дикий зверь, и рычал от боли, но теперь лежал так тихо, что я опасалась худшего.
— Он едва шевелится, — прошептала я Паре. — Неужели мы больше ничем не можем ему помочь?
— Боюсь, — ответил он также шепотом, — что обломок прошел глаз его величества насквозь и проткнул защитную оболочку мозга. Мазь, возможно, и справится с наружным нагноением, но если осколок проникнет глубже… — Голос его оборвался, и наступила страшная тишина.
— А как же операция? — спросила я. — Когда опухоль спадет, вы ведь сможете удалить обломок?
— Для этого потребуется трепанация черепа, а его величество сейчас слишком слаб. — Доктор покачал головой. — Быть может, после того, как мы убедимся, что мазь принесла улучшение… или же операция вовсе не понадобится. Он может выздороветь и так.
— С обломком в глазу? — Я ошеломленно воззрилась на него. — Вы хотите сказать — это все, что мы можем сделать?
Паре горестно кивнул. Я повернулась к мужу. Кровь и гной уже проступали сквозь свежую повязку. Я хотела взять его за руку, и тут он открыл здоровый глаз — так внезапно, что я вздрогнула от неожиданности. Я наклонилась ближе к его пересохшим губам.
— Маргарита… — прошептал он. — Позаботься о ее… свадьбе.
За спиной я услышала сдавленный отчаянный всхлип — он сорвался с уст Маргариты. Мне не нужно было глядеть на нее, чтобы понять: она, как и я, окончательно потеряла надежду.
В полночь монсеньор обвенчал Маргариту и Филиберта Савойского. Церемония была скромной. Я
За дверями его покоев уже началась борьба за власть. Я знала об этом. Знала, что Гизы и их приспешники собираются в укромных местах, заключая союзы. Я не обращала внимания на их махинации, и не потому, что мне не было до них дела, не потому, что мысленно порицала их жестокость. Просто я ничем не могла бы помешать, даже если бы у меня нашлись для этого силы.
Мой муж, с которым я прожила двадцать шесть лет, покидал меня. Я только и могла, что наблюдать за этим, ведь была бессильна защитить его от врагов, как внешних, так и внутренних.
Дети один за другим приходили прощаться с отцом. Наш сын Франциск вошел в спальню, судорожно сжимая руку Марии, — инфантильный пятнадцатилетний юноша и семнадцатилетняя девушка, чья безбедная тихая жизнь разлетелась вдребезги. Франциск, обливаясь слезами, лепетал, что не хочет быть королем; не хочет, чтобы его отец умирал. Мария обняла его, и, когда наши взгляды встретились, я прочла в ее глазах безмолвный страх. Быть может, Гизы уже приступали к ней, запугивая списком будущих обязанностей королевы, стремясь заранее обеспечить, чтобы она слушалась их советов, а не моих.
Елизавета, бледная, но сдержанная, поцеловала отца на прощание и отправилась к младшим детям, которых я приказала доставить в Лувр. Карл твердил, рыдая, что хочет видеть папочку, и чурался всяческих утешений, лишь не выпускал из рук щенка охотничьей собаки, которого подарил Генрих. Я не захотела терзать их видом отца, заходящегося от боли в мучительном крике; я закатила скандал Паре, и он напичкал Генриха таким количеством опия, которое усыпило бы и лошадь.
И однако он был еще жив.
Он сражался за жизнь, как солдат, он ведь всегда был солдатом. Лихорадка усиливалась, но он держался. Иногда ему удавалось собраться с силами, и тогда он, задыхаясь, бормотал, что нужно бы разослать манифест о вступлении на престол его сына Франциска II. В эти минуты я любила его сильнее, чем когда-либо. Он жил, как подобает монарху, и так же умирал — делая все, чтобы Франция выстояла и после его смерти.
Я была с ним до самого конца, наступившего в разгар июльского, беспощадно прекрасного дня. Генрих бредил, что-то бессвязно бормотал. Я стояла на коленях около его изголовья. Вдруг он повернул голову и обратил на меня ясный, совершенно осмысленный взгляд. Лихорадка отступила, чтобы дух его в последний раз мог вернуться в тело.
Растрескавшиеся губы приоткрылись. Генрих произнес одно только слово:
— Екатерина…
А потом закрыл глаза, и его не стало.
Я отдала тело бальзамировщикам, которые должны были извлечь сердце и захоронить в алебастровом гробу рядом с нашей незаконченной усыпальницей. Отдала своего мужа причитающим слугам, которые много лет служили ему, коннетаблю Монморанси, который стоял в почетном карауле у его смертного одра, и распорядителям похорон — Гизам, которые с предусмотрительной спешностью уже облачились в белое.