Откровения знаменитостей
Шрифт:
— Значит, цветы ищут общения с нами.
— Меня зажгла японская теория о том, что цветы — живые существа. И японцы каждый кусочек земли стараются облагородить цветами.
— Бескорыстная твоя любовь к цветам перешла потом в любовь к девочке, а потом к женам.
— (Смеется.) Мой один сборник стихов так и называется — «Все начинается с любви». Но ведь как разрушительна зависть! Во злобе и черноте мыслей можно погибнуть. У меня был друг, который ждал Государственную премию. Но не получил ее, и разочарование, какие-то
— У тебя много премий. И наверное, самые дорогие для тебя — имени Лермонтова и Бунинская.
— Да, Лермонтов — мой любимый поэт. У меня сейчас вышла книжка о нем: «Все полно здесь имени его». Лет двадцать я приезжаю на праздник Лермонтова в Тарханы. Там так красиво, множество прудов. И что меня поразило — это древний дуб. Он уже полулежит, но все еще живой. С Лермонтовым меня связывает какая-то мистика. Когда я бываю в Пятигорске, обязательно прихожу на место его гибели. Хожу в домик Лермонтова и всегда думаю о фантастическом совпадении: когда Лермонтов был убит на дуэли, разразилась страшная гроза.
А мой друг Олег Комов, совершенно замечательный скульптор, к сожалению, уже покинувший этот свет, создал памятник Лермонтову — классический, в духе XIX века: поэт сидит на скамье. И когда в Тарханах экскаватор поднял скульптуру, чтобы установить ее, вдруг ударил гром, началась гроза. Памятник раскачивало, и Олег боялся, что памятник сейчас рухнет и разобьется. Но как-то удалось установить памятник на пьедестал — дождь и ветер сразу прекратились. И скульптор увидел, как по щеке каменного изваяния скатилась струйка воды. И он воспринял ее как слезу. Все связанное с Лермонтовым — для меня загадка.
— И в ранних стихах Лермонтов начинал как гений.
— И роман его «Герой нашего времени» — великолепная проза поэта. Каждое слово здесь граненое, как драгоценный минерал. В этом смысле мне Бунин особенно близок. Он потрясающий стилист. Когда стало возможно, я достал пять томов Бунина и читал взахлеб, входил в его мир, постигал его жесткость и непримиримость, восхищался его любовью к природе, к слову.
— Андрей, вспомни свое босоногое детство. В 13–14 лет мальчишки в деревне считались мужиками. Приходилось тебе делать мужскую работу?
— Калинин во время войны был разрушен, и мы вернулись в эту разруху. Из мужиков были одни раненые, ослабленные. И нам, мальчишкам, вместе с нашими матерями приходилось делать всю черную работу. Я помню, как мы, худые, тщедушные, вытаскивали из воды разбухшие обломки бревен, чтобы высушить их и истопить печку. А в деревне я пас лошадей, водил их в ночное.
— А косить ты умел?
— Еще бы. Я и косил, и картошку окучивал. Убирали ее потом. Картошка — моя любимая еда. А потом мы еще лен расстилали, сушили.
— А с тех пор тебе приходилось где-то махать косой?
— (Смеется.) Нет. Мои силы уходили в слова. А вообще-то я, как и мой отец, наверное, мог бы печку сложить. Мой батька был агроном, окончил с отличием сельскохозяйственную академию, успел книгу выпустить. И он сложил в нашем доме печку с лежаночкой и меня учил этому. А я все наблюдал за ним. И однажды с крыши свалился прямо лицом на полено. Было
— Твой переход от деревенской непосредственности к городской жизни как протекал?
— Я сначала учился в Калинине в двух институтах, а потом поступил в Литературный институт в Москве. Столица была для меня другой страной, другим миром. Наверное, я был глубокий провинциал. После Литературного я опять вернулся в Калинин, в Тверь, но уже с книгой стихов. Признаюсь, для Москвы, возможно, я был слишком откровенен, распахнут в общении. И это часто воспринималось как ограниченность необразованного человека. Я был простодушен.
— А простодушия в столицах не прощают.
— Когда я рискнул вернуться в Москву, то пришел в «Юность», к главному редактору Борису Полевому, и рассказал о своих намерениях. Он меня предупредил: «Москва — жестокий город. Не боишься?» Когда он меня пригласил в журнал своим заместителем, я долго не мог привыкнуть к снобизму авторов, к лицемерию: в глаза тебе говорят одно, а за спиной с-о-о-всем другое. Я не стал от этого биться в падучей, но разочарование долго не оставляло меня.
— Андрей, вместо слова «провинциал» гораздо точнее, по отношению к тебе, понятие «естественный человек».
— Да, я согласен. Глубинная Россия, так называемая провинция, населена естественными людьми, естественна. Я много езжу, получаю письма и вижу, как обижен народ в провинции. Я очень много выступал на телевидении, на радио, клеймил сегодняшние недостатки, касался острых проблем. А потом убедился — ничего не меняется после наших выступлений. Я думаю постоянно: почему же ничего не меняется? Почему к нам не прислушиваются?
— Ты думаешь, властные структуры хотят нас слышать? Ведь это два несоединимых мира.
— Иногда я убеждаюсь: что-то слышат. Но думаю, людей меняют три вещи: власть, деньги и слава. Если ты пройдешь все это и не забуреешь, значит, ты нормальный мужик.
— Андрей, от каких деревенских привычек ты не хочешь отвыкать?
— От доброты прежде всего. Помню, в том мире, в котором я жил, доброта была главным объединяющим моментом для всех людей. Доброту ощущали на себе. У бабушки в деревне был большой сад — 30 яблонь и две груши. А мы с братом все-таки залезли в соседний сад, и хозяин надрал нам уши, и батя тоже. Они заботились о нас — кем мы вырастем. Была такая негласная порука ответственности за будущее поколение. Люди, свои и чужие, воспитывали нас в доброте. В нашей деревне жили нормальные люди. И в тяжелые времена никого не посадили. А потом в городе мы узнали это горе: посадили моего отца, его брата. Это уже был 37-й. Отец отсидел пять лет, был лишен прав, не мог работать по профессии и точил ножи, всякие ножницы для парикмахерских, для магазинов. И этим зарабатывал на жизнь. А один его брат погиб в тюрьме, и второй брат погиб. И в этой обстановке спастись было невозможно. И я всегда несу в себе уважение к старшим, к возрасту.