Открытый сезон
Шрифт:
Снова донеслось эхо ружья Арта.
Они устроили ленч на опушке, у невысокой гряды, сухие бисквиты, баночку консервов, несколько маринованных огурчиков и пиво. Позади на многие мили раскинулся лес, огромный и безлюдный, пронизанный тут и там серебром озер и медленных рек.
— Это мы, вон там, — сказал Кен и указал на мерцающее место, выглядевшее размером с монету. Ну, не совсем, конечно. Это только край озера. Хижина стоит ближе к центру. Ее закрывает холм.
Нэнси мысленно представила ее и тут впервые за много часов вспомнила о Мартине.
Она ела молча, вдруг почувствовав озноб. Ветер нежно вился вокруг них, тормоша сухие листья. Она услышала голос Кена, доносившийся словно издалека:
— Ничто не сравнится с охотой, — говорил он, — это так естественно для мужчины. Вот, что сегодня не в порядке с половиной мира. Мужчина — это охотящееся, убивающее животное и у него почти никогда не бывает возможности выразить себя. Да, конечно, разве что изредка всадить кому-нибудь нож в спину, сидя в собственной комнате, но ни одного хорошего доброго убийства, ничего настоящего.
Она медленно повернулась к нему, чтобы посмотреть, но он как будто прочел ее мысли:
— Я знаю, ты хочешь спросить, а как же война? Ну, черт, большинство так и не попадают на войну. А из тех, кто попадает, не всем удается пострелять по-настоящему и вдобавок-половина из них так вбивают себе в голову, что это нехорошо, что даже не получают от этого удовольствия. Их не подготовили к этому в молодости, понимаешь, что я имею в виду? Возьми, к примеру, древних спартанцев, греков — их приучали убивать с того самого момента, как они только начинали переставлять ноги. А когда они на самом деле насаживали кого-нибудь на острие своего копья, это казалось им самой естественной вещью в мире. Они совершенно не тратили время на то, чтобы чувствовать себя виноватыми.
Он прервался и показал в сторону от опушки:
— Смотри!
На следующем большом подъеме стояло мертвое дерево, лишенное веток, с ободранной корой и почти белое по сравнению с лесной зеленью. На вершине, вырисовываясь на фоне неба, сидел сокол, коричневый, по сравнению с темнеющей голубизной, так как небо уже темнело.
Кен пригнулся, шепча:
— А вот сейчас ты увидишь настоящий выстрел. Что хочешь поставить? — Он прикинул расстояние и установил прицел на своем ружье. — Даю до него триста метров, без ветра. Он пропустил предплечье через холщовую лямку ружья, крепко прижал приклад к плечу и щеке.
Какой-то ужас обуял Нэнси, еще худший, чем при убийстве первой лани. Сокол был едва различим. Зачем его убивать? Какой в этом смысл? И сокол, скорее всего, ничего не подозревает о них. Это птица. Птица не ведает, что на нее могут напасть с расстояния в сотни ярдов другие обитатели земли. О смерти на земле птицы знают только тогда, когда сами находятся на земле. Она является, в образе лисы, волка или рыси, внезапно выпрыгивающих в тот момент, когда они сами терзают свою добычу. Или в образе орла, свисте его крыльев и жестком прикосновении его когтей, когда он ныряет за свежепойманным
Но только не ружье за триста ярдов. И маленький конический кусок стали, летящий с такой скоростью, что не услышишь, откуда его принесет.
— Нет! — сказала она. — Пожалуйста, не надо!
Кен медленно нажал на курок.
Она потянулась к нему, но было уже поздно. Выстрел грянул. Долю секунды сокол оставался прямым и неподвижным. Затем, как в замедленном фильме, перья медленно отделились от его шеи, оставив ее обнаженной и без головы.
Тело ушло куда-то в себя, когти расцепились, и он шлепнулся, как мокрая тряпка.
Так продолжалось весь полдень. Все, что появилось в поле зрения, убивалось. А Арт с Грэгом стреляли еще чаще, судя по звукам. Эхо их выстрелов не умолкало.
Сначала Нэнси мутило от всего этого. Но, в конце концов, она перестала переживать за мертвых животных. Когда они пошли к краю озера для встречи с Грэгом, она уже не ощущала ничего, кроме молчаливой мужской силы Кена. Он двигался рядом с ней какой-то подавляющий и физически примагничивающий. Она чувствовала себя так, словно знала его всю жизнь, всегда шла за ним следом. Его тело и лицо, его запах и голос были полностью знакомы. Мартин был далекой личностью в прошлой, другой ее жизни.
Грэг засмеялся, когда они встретились. Руки его были красные от крови и одежда вся в пятнах. Он ткнул пальцем позади себя в лес.
— Последнюю я прихватил всего лишь пятьдесят ярдов отсюда. Лиса. Я оставил около нее несколько шкурок.
Кен улыбнулся и сказал:
— Мы подождем.
Грэг ушел. Они слышали, как он удалялся, продираясь сквозь заросли. Кен поджег две сигареты и передал одну Нэнси. Сигарета была влажная от его губ. Это показалось ей совершенно естественным, обычная интимность, обычная между друзьями.
Не успела она выкурить и половину сигареты, как вернулся Грэг. На плече висела тяжелая груда окровавленных шкур. Они погрузили все это в лодку и тронулись в путь, как раз в тот момент, когда солнце скрылось за горизонтом. Оно немного померцало иссеченными тучами, потом потухло.
Нэнси наблюдала, как медленно, но верно хижина приближалась. И по мере приближения ее чувство защитной отрешенности стало теряться. Где только что была она, Кен, лес, стрельба, теперь был еще и Грэг, а вскоре появится еще Мартин, и Арт, и новые ужасы.
Арт помахал им с порога хижины.
— Ну и здорово! Как у вас? — Рот его растянулся в улыбке от уха до уха. Он весь сиял от целого дня, проведенного на чистом воздухе.
— Шикарно, — сказал Кен.
— Я завалил дикую кошку. Смотрите. — Арт поднял ее желтоватый, беспомощно вытянувшийся мешок с темным пятном запекшейся крови на отстреленной наполовину морде. Вдобавок он добыл ястреба, шесть бобров, пару небольших птиц. — Черт знает, как они называются. — Двух оленей, несколько белок, пару ворон, трех енотов и главное — койота. — Застал ублюдка, когда ои принюхивался к оленю, которого я прикончил. Будет теперь знать.