Отпусти мою душу на волю

Бухараев Равиль Раисович

Сюжет 1912 года о репортере Камиле Султанове и Рамии, которую отец-скопидом держит под замком, наглядно рифмуется с сюжетом 1983 года о неудавшейся «московской» любви историка-экстрасенса Хорезмова и «интеллигентной умной дамы» Марии. Но если первый не захотел поступиться своей «онегинской» свободой ради незнакомой

девушки, то Мария, наоборот, хотела распрощаться с волей ради Хорезмова. Контрапункт же поэмы в том, что Хорезмов является внуком тех самых Камиля и Рамии, которые всё же нашли друг друга. Впрочем, от однофамильца мечтательного героя «Омаромана», поведавшего нам об этом, словно в бреду, можно ожидать любой фантазии.

И все-таки подлинным «Единителем» всех коллизий произведения является Габдулла Тукай. Он служит эталоном для жизни и творчества как героев поэмы, так и истории и философии евразийского пространства всего отечества. С ним дружил и кутил «вертопрах» Камиль. Его жизнь изучает Хорезмов, не расстающийся с томом «ЖЗЛ» даже на свидании с Марией. Его дух витает над Москвой, сквозь которую автобиографический герой 1983 года видит Казань времен Ивана Грозного, Державина, Тукая. Именно под воздействием поэзии Тукая, воспевшего «святое трех культур слиянье», он готов увидеть в храме Василия Блаженного идею сплава «Татарии и Руси», отзывающейся и в его любви к Марии.

Но он остается жертвой своей широты, обозначенной хронологией 1912–1983 гг. Шаман и экстрасенс, он «осознал душою зрелой, / что все живущие – родня, / что Дух един, и нет причины…/ друг против друга восставать». Его жизненный путь ведет столько же на Алтай, сколько и в Сад, где любовь к женщине – только частность. Вернется ли он к своей Марии, как вернулся Ка-миль к Рамии, остается «по-онегински» неясным. Лучше ли герою грезить, довольствуясь «комментариями к любви», интереснее

ли ему вращаться «вокруг Тукая», вне конкретики его творчества, также поэтически недоговорено.

Как, в общем-то, и вся эта книга, молящая «отпустить» душу поэта «на волю». Слишком много автор и его лирический герой поделил надвое, чтобы взвалить потом на себя груз восстановления искомой целостности: Казань и Москва, Будапешт и Лондон, Россия и Татария, Россия и Европа, ислам и христианство, Тукай и Пушкин, Камиль и Хорезмов. Есть у Равиля Бухараева спасительное «между-речье» – особое пространство, лаборатория буквы и духа, где явилась возможность (или соблазн?) переплавить различия в тождества. Но пока лишь в высокой абстракции, где лирика сливается с риторикой и метафизикой. А «живые» места поэзии иногда кажутся оазисами.

Такова уж врожденная широта (английская школа в детстве, раннее членство в Союзе писателей, татарский и русский, встретившиеся с венгерским, и еще Алтай, Кавказ и т. д.) этого удивительно разнообразного поэта и писателя. Так что, даже если у него и есть в этой книге самоповторы, то их не замечаешь.

Тем более что путь поэта никогда не кончается. И потому, что нет конца «покаянной дороге» («Ты стоишь над рекою Сада»), и потому, что на Закате Времен никому, и особенно поэту, спать не приходится:

А солнце в закатном мелькало дыму,
как Ярое око:


– Не спи на закате, – был Голос ему, —
мне так одиноко
на сиром ветру, в суесловьях имен,
в слезах укоризны:


не спи – Я с тобой – на закате времен,
в пустыне отчизны.

(«Сказ о спавшем на закате»)

Август 2008