Отражение во мгле
Шрифт:
— Ну да, — кивнул искатель и направился к лежащему на снегу раненому соплеменнику.
— Что, ушел педрило? — прокряхтел Семен, удерживая ком снега у разбитого носа.
— А тебя это сейчас должно беспокоить? — усмехнулся Селиверстов, присев рядом на корточки.
— Отчего же… Ох, блин, болит зараза… Отчего же не должно это беспокоить, Вася, а? Мужики, сам Бог мне вас послал. Иначе принял бы тут постыдную смерть от рук ублюдков этих. А Бочкова-то они как… Суки… Прямо по горлу… Скоты, мать их… Салабонов тоже жалко. Несмышленыши, блин.
—
Он в той еще жизни был таксистом. И видимо, протянул дольше всех своих коллег.
Волков задумчиво посмотрел на труп Николы. Вспомнил, какой резне подверглись в первые дни после ядерного погрома эти самые таксисты. Нет, конечно, резали все и всех подряд. Инородцев, ментов, или как их там, полицаев по-новорежимному. Всех. Ну и таксистов, конечно.
И Степан вспомнил столицу, родную Москву. Вспомнил, как его жена оказалась в метро, когда на двух станциях произошли теракты. В метро паника, наверху суматоха. Сотовая связь исчезла. Люди ищут своих родных, мечутся. И таксисты… У взорванных станций их скопилось неимоверное число. И если кто-то хотел куда-то поехать, то быстрее и вернее на такси. И водители называли цену. Новую, в пять или десять раз большую, чем час назад.
Потом зимой были проблемы в московских аэропортах. Люди отменяли поездки, хотели назад в город. Транспорт опять в коллапсе. И снова теракт. В аэропорту. И таксисты тут как тут. Десятикратная такса. Праздник… Они наживались на двух крайностях человеческого бытия, на радости и горе. Без всякого зазрения совести. Глядя даже не на клиента, а сквозь него. Слушая свой шансон из магнитолы, постукивая массивными печатками по рулю. Хотя, быть может, в мире, где главный фетиш, он же тотем, икона и религия — деньги, по-другому быть и не могло? Нужда заставит? Но нужда заставляла делать и не такое. И когда случилась ядерная война, то в тех районах, которые еще не подверглись ударам, многие таксисты решили, по обыкновению, что настал их звездный час. Но сорвавшийся с цепи народ стал их просто убивать, отбирая машины…
Вот и Бочков. Правда, по другой причине… Таксисты кончились.
— Андрей, зачем ты так. Нормальный ведь мужик был… — продолжал Паздеев. — Но за то, что хоть меня спасли, спасибо, братцы…
— Да ты не кривляйся, Семен, — покачал головой Василий. — Ты какого хера стрелял в меня, потрох сучий?
— Что? Вась, да не стрелял я! Это они! Они суки, фанатики! Они стреляли! — заголосил Паздеев.
— Сема, скажи, ты у меня копыта, хвост и длинные уши видишь?
— Чего?..
— Я тебя спрашиваю, удот, видишь ли ты у меня ослиные уши, хвост и копыта?
— Н…нет… я не понял…
— Так какого, сука, хрена ты думаешь, что я ишак, а, мать твою?! — рявкнул Селиверстов и резко толкнул руку Паздеева, которая удерживала снег у носа.
Вышло так, что Паздеев ударил себя сам.
— А-аййй… Падла, что ж ты делаешь! Больно!
— А мне
Семен молчал, прикрыв лицо руками. Очевидно, он думал о той ситуации, в которую попал, и о том, как теперь себя вести.
— Давай я ему ухо для начала отрежу? — предложил вдруг Жуковский, склонившись над Паздеевым с ножом в руках.
— Андрей, сдурел, что ли? — Селиверстов поднял на него взгляд.
— Чего? Да я в книжке читал…
— Иди к чертовой бабушке, Жук, со своими книжками, — возмущенно проворчал сквозь свои ладони Семен.
— Слышь, стрелок хренов, еще раз меня Жуком назовешь, и я из твоей жопы махаона сделаю. Понял, придурок? Сосульку вон ту в очко тебе запихаю. Умрешь так, что премия Дарвина за этот год твоя.
— Что еще за премия такая? — ухмыльнулся Степан.
— За самую тупую и нелепую смерть.
— Слушайте, чего вы взъелись, а, землячки? Мозги себе поотмораживали? Чего вам от меня надо?
— Говори, — потребовал Селиверстов.
— Да что говорить-то?
— Зачем шли за нами. Зачем стреляли. Что Едаков на наш счет приказал. Давай только подробно, но при этом быстро рассказывай. Ночь скоро. Нам еще укрыться где-то надо.
Паздеев вздохнул.
— А вы сами подумайте. О последствиях подумайте, идиоты. Вы хоть понимаете, какую подставу готовите всей общине? Ну ладно, этот. — Он махнул рукой на Костю. — Жена-красавица и все такое. А вам-то какого хрена надо? Вы-то с чего поперли? Да если война с тварелюбами начнется, столько народу ляжет. Тут эти еще… мать их… армагедетели. Только и ждут, когда что-то случится. И как нам прикажешь поступать? Погибнут четверо или десятки?
— Вопрос цены, конечно, всегда актуален. И выбор из двух зол. А давай мы ради спасения этих десятков овечек принесем в жертву, скажем, тебя, Паздей. Едакова. Ну и пару его сучек, самых аппетитных, — ухмылялся Жуковский. — Четверо — либо десятки. Как тебе такой выбор?
— А я при чем тут?! — возмутился Паздеев.
— Ну не гнида ли ты после этого?! — воскликнул Ломака. — А Маринка моя при чем?! И Едаков этот твой, чмо поганое, тоже ведь неприкосновенный, как и шлюхи его, и сатрапы! Вы все — падлы! Чужие жизни для вас — разменные монеты!
— Че орешь, сопляк?! — воскликнул в ответ Паздеев, поднимаясь. — Че разошелся-то, а?! Ты один такой, что ли? Вся община так живет! Да, есть неприкосновенные! Да! Есть! Но так надо!
— Так надо только неприкосновенным, — покачал головой Волков.
— Слышь, Ломака, я тебе сочувствую, конечно, но херню вы затеяли, — произнес Семен, чуть остыв. — Ну, таков уж уклад нашей жизни. Ничего не поделаешь.
— Ничего не поделаешь? — Константин чуть дернул головой. — А кто сказал, что ничего не поделаешь? Ведь есть возможность, есть шанс вернуть ее. Так почему я должен убеждать себя в том, что ничего не поделаешь, а? Что за тупорылый такой стереотип, а?