Отряд
Шрифт:
– От молодец, паря!
– крикнул кто-то в толпе.
– Осадил посадскую теребень!
– Счас!
– Прохор вытер руки о полы кафтана.
– Остатних тоже заброшу.
Он поискал глазами нахалов… ага, сыщешь их, как же - давно уже и след простыл. Да и черт с ними!
– Прошенька!
– кинулась на грудь Маша.
– А вдруг они бы тебя - ножиками?
– Не сделан еще тот ножик… - Прохор усмехнулся и весело подмигнул девушке.
– Ну что? Идем дальше гулять? Ой, сбитню-то так и не попили. Эй, сбитенщик!
– Да ну его, этот сбитень, - отмахнулась
– Потом попьем. Пошли-ка лучше к реке.
– Пошли.
Дивный по красоте вид открывался с южного берега Москвы-реки! Заснеженная пристань с вмерзшими в лед судами, людное торжище - торговали прямо на льду!
– красно-кирпичные башни Кремля, зубчатые стены, сияющие купола соборов, высоченная громадина Ивана Великого.
– Да-а, - восхищенно протянул Прохор.
– Красив город Париж, и Тихвинский посад ничего себе, но Москва, пожалуй, всех краше!
– То верно, - Марьюшка вдруг зарделась, будто Прохор не Москву, а ее похвалил, помолчала немного.
– Как ловко ты их раскидал!
– Я ж кулачным бойцом был, Маша!
Прохор все думал, как бы перевести разговор на Ефима… Но вокруг было так красиво - пушистый, искрящийся на солнце снег, гуляющие люди, светлая лазурь неба над красными башнями Кремля - и сердце билось так радостно, что совсем ни о чем не хотелось думать. Прохор почесал бороду, помолчал да спросил напрямик:
– Говорят, ты с княжичем каким-то дружилась?
– Кто говорит?
– Глаза девушки посмотрели с вызовом, зло.
– Врут! Да, приходил в гости один парень… Не знаю, может, и княжич… Ефимом звать. Но он мне не по нраву пришелся - пухлощекий, жирный, да и по возрасту - совсем еще дите. Я ведь ему так и сказала - вот ворота, а вот поворот, - так он, представляешь, на Чертолье поперся, за приворотным зельем. С тех пор вот не приходил еще, видать, зелье на ком-то пробует.
– За приворотным зельем, говоришь?
– задумчиво переспросил Прохор.
– А откуда ты про то знаешь?
– Сам сказал, когда прощался. Иду, говорит, за Черторый, к колдуньям, - все одно, мол, ты моей будешь! Ну, как там у него все вышло, не знаю - еще не приходил.
– И не придет, Маша, - Прохор вздохнул и понизил голос.
– Убили его на Черторые во прошлую пятницу.
– У-убили?
– Марьюшка всхлипнула.
– Как убили, кто?
– Какие-то лиходеи.
А у девчонки уже дрожали плечи.
– Ефи-им… Хоть и не люб ты мне был, а все же…
– Ну, не плачь, не плачь, Машенька, - попытался утешить Прохор.
– Чего уж теперь.
– Господи-и-и, Господи-и-и… - плача, причитала девушка.
– Да за что же мне такое наказание… Сначала - один, потом - второй… Не хочу! Не хочу, чтобы был третий!
– Один, второй, третий… - Молотобоец покачал головой.
– Загадками говоришь, Маша.
– Лучше тебе разгадок не знать!
– Марья сверкнула очами.
– Идем! Проводишь меня на подворье.
Возвращались молча, Марьюшка всю дорогу всхлипывала, и Прохор корил себе - ну, черт его дернул сказать про княжича! Похоже, сюда еще не дошли чертольские слухи.
Остановились у ворот, прощаться.
– Ты меня прости, Прохор… За то, что вот так… погуляли.
– Что ты говоришь такое, Машенька?! Ты уж не плачь больше… Уж не вернешь княжича-то.
– То-то, что не вернешь… Ну, прощевай, Проша. Завтра увидимся.
– Может, сходим куда?
– Ежели батюшка к вечеру не вернется, - может, и сходим.
Прохору вдруг захотелось прижать к себе хрупкую девичью фигурку, вытереть ладонью заплаканное лицо, поцеловать в губы…
«Спокойно!
– сам себе сказал парень.
– Спокойно! Успеется еще все, успеется, не последний день на свете живем. А для расспросов - еще завтра день будет».
А назавтра не привелось Прохору возвратиться на кузню: всех троих вызвал к себе боярин Семен Годунов.
В обширной сводчатой зале ярко горели свечи, пахло воском, ладаном, еще чем-то церковным, может быть лампадным маслом. За покрытым зеленой бархатной тканью столом, в резном деревянном кресле с высокой, украшенной двуглавым орлом спинкой хмурился думный боярин Семен Никитич Годунов - «правое ухо царево».
– Ну вот.
– Осмотрев стоявших на вытяжку подчиненных, Семен Никитич положил ладонь на кипу бумаг.
– Прочел я ваши отчеты… М-да-а… писать вы горазды, а вот думать… Эх, молодость, молодость… Ты что, Иван, Леонтьев сын, не заметил, что у тебя один и тот же человек два раза упомянут?
Иван пожал плечами:
– Да как-то…
– Молчать!
– Боярин ударил ладонью по столу.
– Говорить будешь, когда дозволю.
– Слушаюсь, господине.
– Вот так-то! Что бы вы все без меня делали? В общем, так, Иван, Леонтьев сын. Человечка, тобой два раза упомянутого, я велел имать да в узилище приказное бросить. Как его… - Боярин покопался в бумагах.
– Ага… вот… Михайло Пахомов… Из детей боярских, разорен, постоянных доходов не имеет… Неоднократно одобрительно высказывался за Самозванца, гнусно критиковал действия Боярской думы и самого государя Бориса Федоровича… Что глазами хлопаете? Думаете, кроме вас, у меня больше соглядатаев нет? Мигнул - эвон чего на Михайлу Пахомова надыбали! Говорят, и прелестные от Самозванца грамоты он распространял, да за руку не был пойман. Ну, ничего, ужо, завтра велю пытать… Так вот!
– Семен Никитич обвел глазами притихшую троицу.
– Сдается мне, этот Михайла как раз жир у покойников и вырезал! С цыганами одно время водился, а у цыган, сами знаете, медведей полно.
– Но… - Иван попытался было возразить, но снова безуспешно, боярин не дал ему молвить и слова.
– Цыть! И слушать ничего не желаю! Там, у вас в отчетах, парнищи какие-то есть мелкие - тяните-ка их сюда. Ужо, покажу вам, как розыск вести! Да… Ртищев где?
Ребята переглянулись:
– Еще не приходил.
– Что-то он припозднился сегодня.
– Семен Никитич покривил толстые губы.
– Ин, ладно… Заданье получили? Чего ждете? Чтоб к обеду мне парнищ предоставили! Живо! Да, и к Ртищеву заедьте - с обеда его государь видеть желает!