Оттенки

Таммсааре Антон Хансен

— Ну, уж этого не допустят, — заметил кто-то.

— Не допустят… Никто тебя и спрашивать не станет. Явится он с пушками и бомбами — либо умирай, либо спину подставляй.

— Будто у одних только немцев пушки и бомбы есть, — заметил кто-то.

— Но ведь русские изнурены, даже японец их побил, что они могут поделать.

— Тогда наши сами восстанут, как один человек поднимутся, а уж дубинку кубьяса ни за что терпеть не будут.

— Где нам с немцем справиться! Вон летом ходили на мызу, а какой толк.

Мужики молчали.

— Газеты пишут, что это таллинские рабочие, — сказал Ханс.

— И я это слышал, — заметил кто-то, — но разве рабочие

осмелятся грабить имения?

— Да к тому же средь бела дня, — подчеркнул второй. — Что-то не верится.

— Время такое, свобода, — заметил третий.

— Как перед страшным судом: война, русских бьют, лийвамяэская Анна в яму прыгнула, по мызам вымогатели шныряют, дождь льет без конца; только чумы и голода не хватает, — рассуждал четвертый.

Все вздохнули. Что-то новое, непонятное витало в воздухе, тревожило умы, и никто не мог сказать, что же это такое и чего теперь ждать…

Но потом вымогатели пропали так же неожиданно, как и появились, никто о них больше не слышал. Жизнь стала входить в обычную колею. Однако перед рождеством снова все заволновались: прошел слух, будто в Таллине и по всей Эстляндии объявлено военное положение. Почему? Никто не знал. Никто не знал также, что за зверь такой — военное положение: пока все оставалось по-старому. Но вскоре распространился слух, что в разных местах мужики жгут и громят имения, убивают или арестовывают помещиков. Теперь все, как им казалось, поняли, что значит военное положение. Господа спешно выехали в Таллин, но по дороге их будто бы схватили.

Возбуждение росло, все чего-то ждали. Выходя по вечерам из дому, люди останавливались у ворот или на дороге и прислушивались — не раздастся ли где-нибудь стук копыт или мужские голоса. Поглядывали в темноте на мызу, уверенные, что рано или поздно над ней вспыхнет зарево пожара. Правда, батраки во главе с управляющим должны были дать отпор бунтовщикам и помешать поджогу, но людям не верилось, чтобы кто-нибудь стал оказывать сопротивление поджигателям, если они явятся на мызу.

Но и на этот раз все тревоги и ожидания оказались напрасными. Здешнее имение стояло в стороне от большой дороги, в лесу, все о нем, как видно, забыли, и оно уцелело. Если бы кое-кто из мужиков не побывал на соседней мызе и не рассказал, какие чудеса они там видели собственными глазами, можно было бы подумать, что все эти слухи — вздор. Но теперь люди верили всему, что слышали, верили даже тому, чего на самом деле не было. Поэтому ни у кого не вызвали сомнений разнесшиеся вскоре слухи о том, будто по деревням разъезжают конные отряды, ловят людей, избивают их, расстреливают или сажают в тюрьму. Этому тоже поверили, как и всем прочим толкам, которые распространялись точно огонь в сухой траве.

Как-то в ночь под воскресенье, когда поля и леса дремали, окутанные туманной дымкой, к мызе подъехало несколько десятков всадников. Разбившись на небольшие отряды, всадники в сопровождении вернувшихся господ и их верных слуг стали рыскать по волости и ловить крестьян. Точно птиц, брали они людей из теплых гнезд. В числе захваченных были мужики, которые летом во время похода на мызу почему-либо запомнились господам, а также те, на кого насплетничали бабы. Взяли и лийвамяэского Ханса. Кроме того, был отдан приказ, чтобы завтра к одиннадцати часам утра все явились на мызу: кто не явится, тому грозит тяжкое наказание. Господин барон, мол, вернулся на мызу и хочет говорить с народом.

Появление всадников и аресты людей взбудоражили всю округу, все зашевелилось, как потревоженный муравейник. Еще ночью крестьяне стали бегать из дома в дом, чтобы

поговорить о случившемся.

— Не видать больше этим людям белого дня, — говорили одни, — будет и у нас то же, что в других местах.

— Так ведь нашу мызу никто не грабил, не поджигал, — возражали им другие. — Никто никому зла не причинил, за что же людей наказывать.

— Уж, наверное, за то, что летом на мызу ходили, — объясняли третьи. — Нельзя у барона ничего требовать, надо просить, в землю кланяться.

Ночь казалась бесконечной, долго пришлось ждать рассвета. Лийвамяэские Март и Лиза так и не сомкнули глаз после того, как всадники увели Ханса. Лиза, сгорбившись, сидела на кровати и плакала. Старик лежал на соломе и предавался грустным размышлениям. Странное дело! Вот и остались они опять со старухой вдвоем, без детей, как много лет назад, с той лишь разницей, что тогда они были молоды, а теперь — старики.

К одиннадцати часам на мызе собралось много народу. В толпе были даже дети. Все жались к сторонке, незаметно переходили с места на место и шепотом переговаривались между собой. Господский дом охраняли солдаты. Кого тут боялись, кто мог напасть на мызу? Может быть, ожидали поджигателей и грабителей? Потом выяснилось, что в мызном погребе содержались арестованные ночью крестьяне.

Долго ждал народ. Как видно, господа еще отдыхали с дороги, поэтому солдаты почти до половины второго топтались вокруг дома. Наконец в доме началось движение.

Народу приказали собраться на поле возле Лийвамяэ, где над виновными состоится суд. К двум часам всадники пригнали туда арестованных. Явились также господа с мызы и несколько офицеров. Два кубьяса притащили большие охапки розог. И все без объяснений поняли, что здесь произойдет: ведь в толпе были старики, которые в свое время не раз отведали дубинки кубьяса. Значит, опять начинается старая песня.

Судебное разбирательство было коротким и несложным, так как господа являлись одновременно и истцами, и свидетелями. Из обвиняемых никого не допрашивали. Да и зачем? Ведь барон знал дело лучше, чем кто бы то ни было. Офицеры не говорили по-эстонски, поэтому барон сам зачитал приговор. Тяжесть наказания измерялась количеством ударов. Лийвамяэскому Хансу присудили триста розог, двум крестьянам, стоявшим летом вместе с ним у господского крыльца, — по двести, остальным — всего было схвачено шестнадцать человек — от пятидесяти до ста ударов. Кое-кого из виновных помиловали, так как управляющий заступился за них перед бароном: они исправно отработали свои дни и выказали полное послушание. После того как приговор был объявлен, многие упали перед бароном на колени, прося пощадить их, обещая отработать дни и выполнять все, что он потребует. Так удалось избежать наказания еще двоим.

Толпа стояла притихшая и испуганная. Слышался только шепот, сдержанное всхлипывание и вздохи женщин.

Перед началом расправы барон обратился к толпе со словами:

— Я обещал штудировать ваш дело и тогда вас позвайт, — сказал он. — Теперь я это сделаль, и я вижу, что молодой барин был прав и что вы есть бунтовщики. И это я желайт вам сказать сегодня, чтобы вы зналь, что господин барон держит свой слово.

Явился на место наказания и пастор в полном облачении; как видно, он пришел сюда прямо из церкви, после службы. У многих при виде пастора появилась надежда, что жестокая кара минует их. Затеплилась надежда и в душе лийвамяэской Лизы; она схватила своего старика за руку, потащила его к пастору, и оба упали на колени. Лиза воздела к небу сложенные руки и стала молить господина пастора спасти ее сына.