Оттенки
Шрифт:
Анна уже давно сказала Кустасу «да», поэтому, казалось бы, ничто не должно было омрачать его настроения. И все же молчаливость, грусть и сдержанность Анны порой были ему непонятны — она ведь всегда была такой живой, непоседливой. Не раз пытался Кустас узнать, в чем причина такого настроения Анны, но в ответ слышал лишь пустые отговорки, уклончивые ответы и видел грустную улыбку, которая так нравилась Кустасу, хотя и вызывала щемящую боль в его сердце. При каждом удобном случае Анна давала ему понять, как ей хорошо с ним, как она ждет его прихода, и это возвращало Кустасу спокойствие и радость, он снова начинал мечтать о том, как они наконец заживут вместе.
В душе
Так думала девушка. И чем дальше, тем ужаснее и непростительнее казалась ей ее вина. Бывали минуты, когда она презирала себя, называла подлой. По мере того как бремя вины возрастало, у девушки все меньше оставалось решимости открыться Кустасу. Порой она думала сделать это через Ханса, но тут же вспоминала те обидные слова, которые он при всяком удобном случае говорил о верующих, и это лишало ее остатков смелости.
Мучило Анну и то, что Кустас совсем не так спешил со свадьбой, как предполагала Лиза. Медлительный характер Кустаса сказывался и в этом важном деле. Хоть бы он поторопился! Хоть бы готовился к женитьбе не так серьезно и обстоятельно! Ах, как это мучило Лизу! С тайным страхом разглядывала она каждый день свою дочь — ведь не за горами то время, когда любая из деревенских баб, увидев Анну, тотчас догадается о ее положении. Именно баб опасалась Лиза, не мужиков. Она знала, с каким удовольствием, с каким злорадством женщины растрезвонят об этом на всю волость, она прекрасно знала это, потому что сама не раз судачила о чужих дочерях. Тогда ей говорили: «Погоди, погоди, пусть твоя дочка подрастет, тогда посмотрим, из какого она теста сделана». Но Лизу эта угроза не пугала, она знала, что воспитывает свою дочь в строгости, следит за ней. А теперь выходит, что вся осторожность и житейская мудрость Лизы были ни к чему: бог покарал ее через благочестивого человека, который и сам уже имеет детей. У Лизы темнело в глазах при мысли о том, что будет, когда в один прекрасный день в деревне начнут судачить — и с кем это лийвамяэская Анна успела согрешить. А что будет, когда все станут повторять имя учителя — сперва потихоньку, а потом и вслух! О, сколько будет насмешек и издевательств, сколько будет оскорблений и злорадства! Ведь люди злы, они глумятся и издеваются даже над любовью!
Учитель в последнее время редко заходил в Лийвамяэ, а Лиза стала реже бывать на молениях. Она охладела к молениям с тех пор, как поговорила с учителем о том, что не давало ей покоя ни днем ни ночью. Учитель прикрылся священным писанием, спрятался за библейскими изречениями. Упреки Лизы были ему, казалось, как с гуся вода.
— И на что тебе сдалось это дитя! — воскликнула Лиза в припадке отчаяния и гнева. — Ведь у тебя жена дома!
— Наиболее тяжко господь карает нас любовью, — отвечал учитель.
— Да какая же это любовь — девушек с пути сбивать!
— Любовь не знает границ, поэтому кровь невинного агнца очищает нас от всякой скверны.
Лиза не выдержала; слезы ее высохли, в сердце запылала жгучая злоба, она разразилась ругательствами. Они могли бы показаться смешными, если бы не были вызваны
Теперь не осталось ни единого человека, у которого Лиза могла бы искать утешения. Она мучилась и страдала одна, страдала и утром и вечером, и днем и ночью, страдала непрерывно, бесконечно, и все больше горбилась.
Ханс замечал, что мать и сестру что-то гнетет, но был далек от каких-либо подозрений, объясняя все предстоящей свадьбой. Он знал, что матери всегда волнуются, когда выдают дочерей замуж, хотя обычно дочь с большой радостью избавляется от материнской опеки; он заметил, что дочери, покидая отчий дом, всегда плачут, даже если усадьба мужа находится тут же, за изгородью. Кроме того, Ханс все свободное время проводил в деревне и на мызе — там для него всегда находилось дело. Его влекли туда не голубые глаза девушек, не их веселый смех, а суровые и замкнутые сердца и умы мужчин, в которых надо было пробудить понимание происходящего и веру в свои силы. Правда, Ханс знал девичьи глаза, казавшиеся ему прекрасными и желанными, но они были не голубые и их нельзя было увидеть ни в деревне, ни на мызе — обладательница их жила за деревней, на одиноком хуторе.
Март ничего не замечал вокруг себя, он жил только ради своей ямы; на краю ее он любил сидеть по вечерам, покуривая трубку. Работа подвигалась успешно, и это радовало старика. Еще немного — и предсказание сбудется; тогда Март станет самым счастливым человеком во всей округе. Правда, ему не было указано, на какую глубину рыть яму, но в одном он был уверен: в воде сундук с деньгами стоять не может. Однако песок уже кончился, пошла глина, и казалось, на дне ямы вот-вот покажется вода. Недели две стояла сухая погода. Если опять пойдет дождь, яма, пожалуй, превратится в колодец; это не на шутку пугало Марта. И все же он не давал этим опасениям поколебать его веру, ибо твердо помнил — там, где тщетны все усилия, может помочь лишь несокрушимая вера.
Окрестные жители, как видно, уже забыли о яме Марта, вернее, свыклись с ней, как с чем-то обычным, о чем и говорить не стоит. А если и находились любители подшутить над стариком, подразнить его, то таким зубоскалам он отвечал презрительным молчанием. Что могли знать люди о таинственном откровении Марта, что они в этом понимали! Март все больше избегал людей, становился все скупее на слова. Да и о чем ему было говорить с теми, кому нет никакого дела до его надежд, до его пророческого видения.
Так и жили обитатели Лийвамяэ — каждый сам по себе, у каждого свои заботы, свои печали. Когда до свадьбы остались считанные дни, Лиза вздохнула с облегчением; но Анна бродила по дому как тень. Снова и снова вставал перед ней вопрос: идти ей за Кустаса, утаив свой грех, или прежде во всем ему признаться? А вдруг, если все откроется после свадьбы, будет еще хуже? Недели две она просидела дома, никто ее не видел, но венчаться-то придется в церкви, где столько любопытных глаз. Там десятки баб станут ощупывать ее опытным взглядом. К тому же у Кустаса есть старуха-мать.
Анна так измучилась, что в среду перед свадьбой — свадьба должна была состояться в воскресенье — заявила матери, что не выйдет за Кустаса.
Лиза пришла в отчаяние; она не знала, что же теперь делать.
— Не будь дурой, — сказала она наконец дочери, — до сих пор держалась, так помолчи еще несколько дней, в воскресенье все кончится.
— Кончится… — повторила дочь. — Тогда только и начнется.
— И чего ты все так близко к сердцу принимаешь! В воскресенье все кончится. Окрутит вас поп, тогда уж никто не подступится. Не ты первая, не ты последняя. Кустас в таких делах ничего не понимает.