Отвергнутые воспоминания
Шрифт:
«И отправление на этап в лагеря происходило в сопровождении собак. Большие колонны заключенных и одиночных арестованных обязательно сопровождали собаки. Это была особенная порода собак, это были специально выдрессированные особенно злые и агрессивные немецкие овчарки. Ими были окружены все тюрьмы и кто находился в тюрьмах. Собачий лай не должен был утихать в ушах заключенного. Одной из специальностей людей из НКВД был дрессировка собак, которых натравливали на арестанта. Это было унизительно для заключенного, что его постоянно сторожила собака. В русском языке есть выражение «сукин сын», эти слова часто звучали в адрес заключенных. Брань тоже считалась особым способом пытки с целью внушить страх и подчинить себе. Следователи НКВД добивались тем самым от заключенного признания своей вины. Если цель достигалась, арестованный должен был собственноручно подтвердить вину своей подписью. Он должен был «признаться», что он противник советского порядка. Парадокс в том, что чем больше избивали человека и издевались над ним, тем больше ненависти вызывала в нем эта система, и, следовательно, советская система права в том, что он являлся виновным. Это была своеобразная чистка умов, которую проводили
По дороге из тартуского НКВД в Батарейную тюрьму таллиннского НКВД мою маму, ее сестру-близняшку и других заключенных на железнодорожной станции в Тарту повели к излучине реки, приказали лечь на сырую землю. Лежа на земле, моя мама чувствовала, как ее одежда пропитывалась влагой. Был октябрь, мамина мама принесла ей в тюрьму одежду: курточку из серой шерстяной ткани и брюки. Вокруг заключенных ходил солдат с собакой. Моя мама до сих пор не может понять смысл такого пребывания в грязи и воде. Хейно Ноор говорит, что это делалось для того, чтобы арестанты не убежали при погрузке в вагон, и, с другой стороны, чтоб унизить их.
Тюремная камера
Батарейная тюрьма в Таллинне. Место прогулок заключенных. Фото Тоомаса Деттенборна
В Батарейной тюрьме они пытались поддерживать свой дух песнями, и каждый раз, когда слышали в длинном коридоре тюрьмы звук скрипящих дверей и скрежет ключей в замочной скважине, они умолкали и прислушивались, кого приводили или кого уводили. Вместе с ними в камере была очень красивая молодая балерина латышка Аста, которая после тяжкого допроса уже никогда не могла танцевать. Вдруг начался большой переполох и суматоха – эта девушка решила сбежать. Моя мама не знает, куда бы она убежала, ведь не было никакой возможности для побега. Молодая латышка просто потеряла рассудок. Позднее мама и тетя видели ее в Архангельской области в Молотовском лагере, она сидела там за колючей проволокой, покачиваясь вперед-назад, от ее былой красоты не осталось и следа – только большие черные глаза и стриженая голова. Мама говорит, что это было ужасное зрелище и что она сама могла оказаться в таком же положении, да и была на самом деле, но с той лишь разницей, что она сохранила рассудок. Хилья Рюйтли в своих мемуарах вспоминает, что однажды во дворе тюрьмы раздался сильный молодой женский голос: «Петерсон, Александр, улица Койду, 16, квартира 2, телефон 44 608». За этим именем последовало второе, третье, четвертое – все в том же духе, имя-фамилия, адрес и номер телефона. Голос женщины ужаснул остальных заключенных. Кто-то из арестованных сказал, что это прейли08 Аррак, которую сотрудники НКВД избили до потери рассудка. Женщины увидели в одном из окон совершенно голую женщину с красивой фигурой, висящую у окна. Каким-то образом, ей удалось закрепиться руками и ногами за решетку. Лишь длинные волосы прикрывали ее тело. Понятным, сильным голосом она произносила имена и номера, с определенным интервалом. В огромном пустом тюремном дворе ее голос раздавался эхом, как голос из мира мертвых. «Избили до смерти /---/ покалечили /---/ сошла с ума при пытках. Средневековье!» – пишет Рюйтли.
* * *
После двух месяцев в следственном подвале тартуского НКВД и пребывания в таллиннской Батарейной тюрьме начался для мамы путь в Советскую Россию, в принудительно-трудовой лагерь. Это было в начале ноября, когда в сопровождении солдат с собаками их повели в вагоны для скота. Часть людей была привезена в черных машинах НКВД.
Одна из участниц моего фильма, Линда Ялакс, была арестована примерно в то же время, что и моя мама. Линду Ялакс обвиняли в пособничестве «лесным братьям». Она описывает, как ее привезли в такой машине из Ласнамяэской тюрьмы таллиннского НКВД на железнодорожный вокзал. «В народе такую машину называли «черным воронком», на борту автомашины стояла надпись «Хлеб», чтобы прохожие не заподозрили, для чего в действительности она предназначена. Машина была закрытая, внутри имелись отсеки с решетками, и когда задержанных набиралось много, в одну клетку заталкивали двоих, хотя и одному там было трудно поместиться. На таких машинах подвозили людей на железнодорожный вокзал к вагонам для скота, где нас окружали самые грубые уголовники, которые тут же начинали отбирать у нас вещи. Мы даже не знали, что в Эстонии есть такие люди, или они специально собирались здесь для эстонских политзаключенных, чтобы те постоянно испытывали страх».
Путь Линды, как и путь моей матери, продолжался через этапные тюрьмы в исправительно-трудовые лагеря Советской России.
Погрузка
Моя мама говорит, что они все были уверены, что в связи с праздниками их оставят в Эстонии. «Каждый раз, когда поезд маневрировал на железнодорожных путях, мы надеялись, что он повернет назад и мы вернемся в Таллинн. На одной из российских станций поезд остановился, и нам предстала ужасная картина: там собралась огромная толпа, все были пьяны и плясали. Развевались красные флаги, ибо была годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. У мужчин фуражки были сдвинуты на затылок впереди торчал и чуб. Женщины были в черных штанах и белых ситцевых платьях, они кричали и визжали. Такое мы видели впервые. Мы думали, что они идут нас убивать. Праздник этот был жуткий», – рассказывает мама. На каждой очередной остановке их грабили, но об этом мама не хочет рассказывать. Маму и ее сестру потрясли поросшие кустарником неухоженные просторы Советской России. «У себя на родине мы ни разу не видели такой заброшенной природы. Здесь повсюду валялся сор и хлам. Все это действовало угнетающе. Было чувство, что мы попали в сумасшедший дом».
Исправительно-трудовой лагерь, ставший местом жительства мамы и тети, окружала колючая проволока, по периметру стояли караульные вышки. Моя мама никогда не могла предположить, что Советский Союз, провозгласивший себя колыбелью революции, так безжалостно унижал людей, отнимая у них все права на гуманное отношение и право на защиту. Везде, куда только бросишь взгляд, были заключенные. Темная человеческая полоса двигалась в сторону горы, такой же темной от людей. Мама и тетя вначале думали, что это лес, но позднее выяснилось, что это и были заключенные – рабы Советского Союза. Маму шокировал и обедневший от насилия язык, используемый охранниками для общения с людьми: «встать!», «строиться!», «марш на работу!», «бери совковую лопату, кирку, краску и кисть!». Все происходило в атмосфере принуждения и террора. В то же время заключенным повторяли созданный на основе статей Уголовного кодекса РСФСР миф, что они-де являются бандитами, предателями советского государства, фашистами. Но именно рабским трудом этих людей развивалась промышленность Советского Союза.
Их поселили в большом бараке, куда помещалось около 300 человек. Там стояли двухэтажные нары, где спали по двое. О какой-либо приватности не могло быть и речи, не было даже постельного белья. В день выдавали 200 г хлеба и жидкий суп, в котором плавала пара капустных листьев. От супа дурно пахло, иногда в нем попадались маленькие черви. Вначале моя мама и тетя никак не могли есть этот суп из почерневших от долгого пользования жестяных мисок. К тому же не было и ложек. «Если не едите, то отдайте его нам», говорили другие заключенные. Вначале они так и делали, и те были им благодарны.
Еще раньше в лагере оказалась и Армильде Мяэотс, сестра мужа их старшей сестры Лейды. Армильде стала в лагере для мамы и тети вместо матери. Она-то и предупредила, что без еды они долго не выдержат. Заключенным, которые падали от слабости и голода, идя в колонне под охраной вооруженных охранников с собаками, другие не могли помочь, и они так и оставались валяться на земле, пока сотрудник НКВД не констатировал смерть. Когда мертвых вывозили из лагеря, охранник у ворот бил их молотком по голове, чтобы быть уверенным в их смерти. Моя мама и тетя не всегда выдерживали непосильный труд. Камни, которые они должны были дробить в карьере киркой, по своим размерам были больше мамы и тети. Из-за голода мама покрылась белыми пузырьками, а руки у тети так болели, что она не могла даже шевелить ими. Им помогла Армильде. Она была арестована еще весной, когда к ней на хутор пришла девушка-комсомолка и приказала начать весенний сев. Армильде ей в ответ: «Ты, милочка, еще ребенок и не знаешь, когда надо начинать сеять. А я всю жизнь с землей работаю и знаю, что когда мне делать!» На следующий день работники НКВД пришли за Армильдой, и для матери маленьких детей началась дорога в исправительно-трудовые сталинские лагеря. Вина ее состояла в том, что она осмелилась высказать свое мнение советскому чиновнику, не сведущему в сельских делах.
Корешок дорожной ведомости депортируемых
Позднее мои мама и тетя вместе с другими заключенными были направлены на строительство Молотова – города, получившего свое название в честь знаменитого советского партийного деятеля. Зимой им выдавали поношенную солдатскую форму, ватные штаны и длинную шинель, высокие валенки с задранным носком и буденовку на голову. Летом полагалось черное платье. Заключенные (среди них и моя мама вместе с сестрой-близняшкой) красили на высоких лесах корпуса кораблей. Там, на высоте, люди выглядели крохотными точками. Многие работники срывались с лесов. Мама видела, как таким образом погибли три эстонки, одна немка и одна полячка. Это значило, что смерть постоянно находилась рядом.
Однажды их повели в Молотов очищать новые дома от строительного мусора. Бригадир поставил маму откачивать воду из котлована для будущего дома. Там она увидела металлическую трубу и подула в нее, труба отозвалась эхом. Тогда мама стала напевать в трубу «Серенаду» Шуберта – она выучила эту песню во время немецкой оккупации, когда знаменитая оперная певица Женни Сиймон проводила лето у своих родственников, а репетировать приходила к сестре Оскара Лидии. «В лагере всегда стоял шум и галдеж. И вдруг я оказалась совершенно одна, хотя это и было опасно для молодой женщины в тех условиях, так как вокруг шныряли грозного вида заключенные-уголовники. Но то был один из лучших для меня дней. Я пела в эту трубу, и мне казалось, что я стою на оперной сцене или нахожусь дома, рядом с мамой и сестрами, и пою, самозабвенно пою…». Мама говорила, что гнетущая обстановка лагеря требовала ухода в мир грез, обратно, в прошлое, где все были счастливы и защищены.