Отверзи ми двери

Светов Феликс

– Слушай, Верочка, хочешь я тебе расскажу про себя, так, как ты тогда, помнишь? Может, ты увидишь, смогу ли я тебе помочь и есть ли у меня на это право?.. Ну что с тобой?!

– Валяй, - кивнула Вера.
– Прекрасная будет ночь, уж во всяком случае для Юдифи неожиданная. Сварить кофе?

– Хорошо бы. Джин меня все равно не берет, наверно от того, что выпил перед тем.

Уехал стеклянный столик на колесах с закусками и бутылками, Вера принесла кофейник, красивые чашки.

– А может, все-таки еще джину - там осталось?
– спросила она.

– Постой!
– вспомнил Лев Ильич.
– Я водку притащил, конфет для тебя прямо из головы вон!
– я б никак не мог подумать куда попаду...

– Давай водку, - сказала Вера, - я тоже эту гадость не хочу пить.

Он расстелил газетку на столике Людовика ХV, выставил бутылку водки, развернул копченую треску и высыпал большой пакет с трюфелями.

Вера подняла на него глаза, полные слез.

– Все пропало,- повторила она, - все-все пропало...

– Да о чем ты, Верочка? Это у тебя минута такая. Смотри как хорошо! Да Бог с ними, с этими креслами - вот если б на них нельзя было сидеть - а то не все ль равно?

Но было не "все равно", и он это прекрасно понимал.

– Как красиво, - сказал он, глядя на странные фигуры, пытаясь понять сюжет

висевшей над диванчиком картины в глубокой золотой раме.
– Уж не Ватто ли чтоб стиль соблюдать?

– Ну едва ли, - не глядя, ответила Вера, - на Ватто даже у нее не хватило бы пороху. Но здесь все подлинное.

– Как это поразительно не имеет ни к чему отношения, - подумал вслух Лев Ильич, - хоть в этих креслах разрешают сидеть, а на картины глядеть. И сидеть удобно, и глядеть приятно, а пить вкусно - неправда, что джин гадость отличный напиток. Только зачем?
– вот чего я никак не могу понять.

– А ты и не поймешь, тут другие мозги нужны. Но когда это уже есть, от него не откажешься и хочется еще лучше.

– Как лучше?
– не понял Лев Ильич.

– Налей мне водки, - сказала Вера.
– Ты разве не находишь, что этот, ну скажем, Ватто и бархат придает особый эффект твоей копченой треске на газете, а если бы это был наш нормальный ужин, мы б затосковали, а я б вспомнила, что ты загубил мне жизнь...

– Эффект?
– вздрогнул Лев Ильич.
– Не нахожу. Я люблю треску. А газету я подстелил, чтоб не испачкать стол. Ты что, издеваешься надо мной?

– Я над собой... плачу, - опять непонятно сказала Вера и легко выпила. Вот водку я люблю, даже такую - теплую. И на газете, и под Ватто. Валяй, рассказывай, что там у тебя было, а то мы сейчас поругаемся. Это уж совсем будет глупо.

– Да... Я это должен, обязательно должен самому себе рассказать подперло. Спасибо твоей подруге. Не знаю... смогу ль уложить - тут такая несоединимость... Или я все еще на что-то надеюсь, страшно так вот - навсегда все рвать смелости не хватает, от себя отказаться - ты вон говоришь, что хочется лучше.

– Это не я говорю, это мудрость народная: про рыбу, которая ищет поглубже, и человека, которому надо получше.

Вера улеглась на диванчике - милая, домашняя, очень на месте здесь в своих джинсах - уж что говорить.

"Это, может, только я не имею отношения?.. А к чему ты имеешь?" - спросил он себя.

– У меня совсем другая история, и чтоб понять, почему мы, тем не менее, встретились, у меня, конечно, мозгов не хватит. Но ведь главное, что мы встретились? Может, этого и понимать не нужно?

– "Встретились, встретились, встретились..." - пропела Вера, перевернувшись на спину.
– Какой печальный глагол, почти как - "расстались". Да нет, этот получше - здесь все ясно и нечего додумывать, а там - такая тоска от неизбежности.

– Ты сегодня совсем другая, - сказал Лев Ильич, - я тебя понять не могу.

– Так ведь и ты уже не такой... Ну что ж, будешь рассказывать или давай водку пить?

– Ты знаешь, впервые я задумался обо всем об этом, когда тебя услышал про деда, про то, как его убили, про придуманную твоим отцом вину перед убийцами. Это только в голове вконец растерянного, потерявшегося человека могла возникнуть такая мысль. То есть, я понимаю, всякое может быть покаяние и такое тоже, что говорить - каждый за всех, во всем и перед всеми виноват. Только придуманная твоим отцом вина - неправда, а уж правду о том, что произошло, никак выразить не в состоянии. Это я тебе говорю, а у меня есть на это право, потому что во мне так уж перемешалась еврейская кровь - безо всяких иных примесей: кровь благочестивых и тихих местечковых евреев, возводящих свой род к знаменитым, еще на памяти матери, раввинам, цадикам и книгочеям-талмудистам, с кровью барышников, конокрадов, торговцев живым товаром, комиссаров - да, тех самых, о которых тебе рассказывал отец, первых советских партийных интеллигентов, взявшихся заново открывать и переделывать мир, после того, как они сбросили с плеч кожанки и кинули наганы в ящики письменных столов... Я никогда про это не говорил, даже, видишь, не думал, но моя пора пришла - мне необходимо себе самому все это сказать.

Лев Ильич налил себе водки, поднял было бокал, но передумал, не стал пить, прислушиваясь к тому, как пошленький мотивчик вырастал в нем, заглушая цокот копыт и звон трубы - дребезжащий старенький рояль гремел все громче, он ощутил даже запах пыли, которую подняли танцевавшие пары, запах дешевой пудры, духов, пота... Какой уж там Ватто и Людовик ХV!

– Здесь поразительный феномен, очень многое способный объяснить в том, что у нас произошло за эти полвека, - сказал он, усилием воли отогнав это наваждение.
– Ну как объяснить огромный, никак не преувеличенный современным антисемитизмом процент евреев в русской революции? Начиная еще с народовольчества, они там объявились, но тогда единицы были, вон и Достоевский заметил одного бесенка, а дальше - в начале века, а после первой революции, а в семнадцатом, в двадцатых годах - с самого низа, а больше наверху, на первых ролях? Тут самое простое социально-психологическое объяснение: развитие капитализма, бурная демократизация страны, разрушение национальных перегородок, черты оседлости - как пар в пробитом пулей паровозном котле, ну и конечно, присущая энергия, темперамент, все слабости и пороки вместе честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, комплекс униженности, неполноценности... И это на фоне русской неповоротливости, добродушного к собственной жизни пренебрежения, лености мысли и поступков - ну как не проиграть такой марафон!

– А не заносит тебя?
– повернулась к нему всем телом Вера.
– Не кажется тебе, что твои обобщения дурно пахнут?

– Не кажется, - отрубил Лев Ильич.
– Нанюхался я, не боюсь. Ты представь себе этих кучерявых мальчиков, вырвавшихся из пропахших селедкой и нищетой местечек, сбривших пейсы, оплеванных, еще в перьях после недавних погромов или рассказов о них, ты представь их перепоясанными пулеметными лентами, в коже, с алыми бантами, с маузером или шашкой в руке? Кто был ничем - тот стал всем! Это ли не питательная среда и ситуация для любого честолюбия? А ведь не на разбой они выходили - за униженных и оскорбленных, за обездоленных - романтика бандитизма, напоенная самым слезливым человеколюбием! Это редко, это только патологический убийца не придумывает себе благородных целей, а так все - от Раскольникова до какого-нибудь чмура, выдергивающего серьги вместе с ушами, но для своей же марухи! И опять преимущество в марафоне: у этих мальчиков не было никакой укорененности, им ничего не стоило ломать все подряд - "до основания, а затем!" - они, что ли, строили или их деды?.. Да знаю, знаю, что и укорененные тут постарались, да разве я хочу сказать, что русская революция со всем ее ужасом до массового святотатства включительно - еврейское

дело? Я тебе, а верней себе, пытаюсь объяснить еврейское участие в ней, твоего родителя хочу освободить от его несуществующей вины. Для русского человека революция была сродни оккупации - и чужие песни, и чужой флаг, и чужая философия, и уничтожение святынь, и латышские штыки. Да, русскими руками те храмы корежили да поганили, но разве был тут какой референдум - как ты определишь эту массовость? Да уж пример с Учредительным собранием такой показательный. Большевикам массовость изначально была противопоказана, они б тут же все и проиграли. Я уж не говорю о том, на чьи деньги сделана была революция - то, что не на русские, несомненно... Своей кровью платила Россия за чужие страсти и идеи. Для русского человека, если уж о массовости говорить, скорее характерно тут было некое оцепенение, пассивность - отдал Россию русский человек, вот что будет верней и справедливей - ну да то другой разговор. Не с евреями же, не с нашими интеллигентами говорить о русском юродстве во Христе, о смирении, о неисповедимости русских судеб, о земле, взыскующей любви и в своем падении, о том, что при всем добродушии русского человека и невероятном терпении - да не было более кровавой и страшной революции, при всей высоте веры преподобного Сергия и чистоте молитв преподобного Серафима - никто и никогда так чудовищно, как здесь, не кощунствовал и не надругался над своими святынями. Да, при том, что в России родился Пушкин и Владимир Соловьев, в русском человеке сидит и порой ведет его Смердяков. Но за все - за тот грех Иудин Россия сама ответит, если считать, что еще не ответила, что еще мало. Но для еврейских мальчиков тут никакой святыни и быть не могло, а потому не было и надрыва, боли, отчаяния. Пока те цепенели, эти уже все портфельчики порасхватали. И заметь, самые мерзкие кресла занимали те юноши из благочестивых еврейских семейств. Ну попробуй возрази, когда тебе скажут, что в ЧК, ГПУ до НКВД включительно, ну рябит от еврейских фамилий? Это сейчас им повезло, а то я бы поглядел, как наши либеральные интеллигенты выкручивались бы, объясняя энтузиазм евреев, штурмующих иерархическую лестницу ГБ - может быть и про ОВИР бы позабыли? Повезло им в наше время, ну что ж, хватит, проявились... Но это все констатация всем известная, как я уже сказал, социально-психологическое объяснение. А ты задумывалась когда-нибудь о том, почему все-таки так легко еврейская молодежь кинулась в революцию, ну помимо комплекса мальчиков из местечек? Почему патриархальные евреи, курицу сами не способные зарезать резника приглашавшие, так легко смирились с тем, что их сыновья - гордость и надежда - становились кровавыми убийцами?.. Да потому, что социализм со всем им обещанным раем на земле, поразительно иудаизму близок - здесь, при нашей жизни, для нас, не для всех, а только, заметь, только для нас. А уж там, не все ли равно, как мы себя назовем - пролетариями, большевиками или советскими гражданами? А остальные - подохните, коль мы вас не уничтожим! Потому большевики, навсегда ушедшие из еврейского дома с его субботой и действительным благочестием, никогда отступниками не почитались. Это крестившегося называли мешумедом - это уж я по своему опыту знаю. Пусть он курицу так и не научится убивать - все равно он мешумед, а чекист, палач-изувер или преуспевающий в столице бонза - свой, родной сын, пусть он по субботникам играет - камушки или бревна с места на место перетаскивает. А ведь кроме того, у этих вчерашних учеников хедера еще атеизм оголтелый, невежественный, злобный, до издевательства над Писанием, которое их предки таскали в Ковчеге Завета, тщательно хранили, которое родители до сих пор перелистывают старыми руками, то самое Писание, которое и для выкреста Книга из книг. Но все равно, тем изуверам-невеждам приберегали кусочек пожирней: "Вы слышали, кем стал наш мальчик?" А выкресту... Э, ладно! И потому так понятно, что русский сионизм, давший мировому еврейству в начале века столько рыцарей и идеологов, заложивший фундамент сегодняшнего невероятного государства - там, в Палестине - захлебнулся, полвека его как не бывало. Какая там Палестина, Иерусалим - синица в небе!
– когда рядом, рукой подать - Петроград и Москва, уж совсем реальный рай на земле, своими руками вдребезги разбитое, для себя приспособленное царство справедливости. Абстрактная еврейская мечта обрела здесь плоть и вкус - кровь была реальностью... Ты говоришь, дурно пахнет, а какой еще может быть запах? Я сейчас только один факт тебе напомню, о котором почему-то все стыдливо умалчивают - лес, мол, щепки, издержки революции, но уж такая в нем характерность, такое для всего последующего пророчество - такая слезинка, что ничего б другого и не надо - все в первый же год революции стало очевидным...

Лев Ильич проглотил водку, передернулся и залпом выпил остывший кофе.

– Мне налей, - попросила Вера.
– Жалко, Юдифь спит. Ты б ее потешил своими рассуждениями.

– А что, ты же говорила, она разумная, своя баба?

– Сомневаюсь, что вы с ней своими окажетесь, да что-то трудно мне для тебя хоть кого-то своего подыскать. Разве родня...

– Погоди, сейчас я и до родни доберусь. Один факт из сотен, тысяч, миллионов фактов: убийство Государя Императора - обычный, естественный для революции акт - монарх-изменник, надежда и знамя реставрации, интервенции и прочего. Англичане казнили короля, во Франции Конвент поименным голосованием решал судьбу Капета. Но ведь у нас не было казни, а было гнусное, трусливое убийство, с предварительно продуманным издевательством, убийство всей семьи жены, девочек, больного малолетнего сына, прислуги. Омерзительное сокрытие следов преступления, сжигание трупов... Кто проводил эту акцию, кто ею руководил на месте, в Екатеринбурге, кто всем этим дирижировал из центра, который якобы был поставлен перед фактом? Почему наши интеллигенты, евреи-гуманисты предпочитают молчать об этом, оскорбленно машут руками, называют антисемитизмом всякое стремление раскрыть и проанализировать всего лишь историческую правду? Все-таки почему это сделал недоучившийся студент Яков Юровский, лично застреливший Государя, а не кто-нибудь другой? Почему все-таки общее руководство Екатеринбургской акцией осуществлял председатель губкома, старый большевик Шая Голощеков, точно, вместе с Юровским выполнивший разработанную Яковым Свердловым директиву, да и Екатеринбург назван Свердловском не в награду ли за этот подвиг? Случайность, совпадение? А может потому, что здесь, как в фокусе, сошлось все, о чем я только что, как ты говоришь, рассуждал, что такого рода акции, а я убежден, что она стала пророчеством для всей нашей жизни, и делаются чужими руками, руками самых грязных наемников, для которых страна, по которой они гуляют, всего лишь территория и идеальное место для реализации своего честолюбия? Или мы станем говорить о чистом горении такого человека, как Юровский, одержимого социалистическими идеями, ради них готового на любой подвиг или преступление? Думаю, можно и не зная фактов утверждать, что за трусливое убийство детей в подвале с Юровским расплачивались не цитатами из "Капитала". Что было обещано этому человеку, кем обещано?