Ответ
Шрифт:
Высокий худощавый парнишка вдруг обернулся и так саданул в грудь злобно толкавшего его сзади распорядителя, что тот пошатнулся и стукнулся об стол; стол наклонился — чашки, ложечки со звоном покатились на пол. — И вам не стыдно? — выделился вдруг из общего гама юношески высокий, дрожащий от возмущения голос. — Разве так должен обращаться рабочий с рабочим? Таким способом вы хотите убедить порядочных пролетариев? Пинками, оплеухами выгонять тех, кто придерживается другого мнения…
— Заткнись, паршивый щенок!
— Вы предатели рабочего класса! — надрывался все тот же высокий голос. — Хулиганы! Вы продаете свою…
Теперь уже все вскочили с мест и кинулись к дверям, видеть,
— Тихо, спокойно, товарищи! — раздался звучный, ораторский голос. — Мы не поддадимся ни на какие провокации! Сознательный венгерский пролетариат знает, как относиться к подобным выходкам.
— Правильно!
— Глупцы! Сопляки! Зелены еще!
— Вам бы столько ума!
— Тихо!
— Товарищи, мы не должны давать повода полиции, — продолжал тот же звучный голос, — препятствовать культурным устремлениям сознательного венгерского рабочего класса. Мы должны доказать, что способны и сами обеспечить порядок у себя в доме.
— Правильно!
— Эту шантрапу и на порог не надо было пускать! — рявкнул от соседнего столика приземистый печатник с бычьей шеей. — Надавать по мордам, и дело с концом!
— Не кипятитесь, уважаемый, а то как бы здоровье не повредить, — обратился к нему сидевший за столом Балинта пожилой рабочий, до сих пор, как и его жена, ни разу не раскрывший рта. — Вы уж потихоньку умишко-то свой расходуйте, потихоньку, верно вам говорю!
— Попрошу, товарищи, занять свои места и с подобающей пролетариату дисциплинированностью прослушать следующий номер нашей программы, — опять раздался тот же хорошо обкатанный звучный голос — Я прошу, товарищи, тишины и внимания, мы находимся в храме культуры!
— Так точно! — выкрикнул одинокий голос из дальнего конца зала. — В храме скорби!
За несколькими столиками громко засмеялись, смех покатился дальше, словно нежданно налетевший летний дождь, коротко пробарабанивший по асфальту. Засмеялся и Балинт. На сцену вышла худая и бледная, немного сутулая девушка, стала декламировать стихи, однако никто не обращал на нее никакого внимания. — Танцы будут? — спросил парень от того столика, где прежде шла речь о гандболе. На нем были широкие, американские бриджи, клетчатый пиджак с подложенными плечами, красный галстук, под коротким носом красовались подбритые усики. Балинт сосредоточенно смотрел на него. — Здесь танцев не бывает, — укоризненно сказали ему от другого столика. — Вы бы лучше в «Ритц»[116] шли, приятель. — Сосед парня по прозвищу Водолаз — его большой круглый череп и выкаченные глаза действительно напоминали водолазный шлем — был способен говорить только о легкой атлетике. — Ты сколько сгибов сделал в воскресенье левой рукой? — спросила сидевшая рядом с ним девушка.
— Двадцать семь.
— Ну-ну, не заносись, старик!
— Уж если его пассия ему не верит!
Предыдущая сцена, удаление коммунистов, оставила в людях след, и затаенное волнение, хотя невидимое на глаз, чувствовалось повсеместно. Балинт залпом выпил свой чай; он, правда, не любил чай, но не оставлять же угощение, даже если оно даровое. Худая, сутулая девушка на сцене читала уже четвертое или пятое стихотворение, но ее почти не слушали. Не считая соседнего столика, за которым речь по-прежнему шла только о спорте, весь зал внутренне был прикован к недавнему событию, почти за каждым столом, одни громче, другие тише, его обсуждали. Балинт не знал, конечно, но чувствовал, что все присутствовавшие разделились на два враждебных лагеря и среди них почти не нашлось флегматиков, которые бы из равнодушия или осторожности отмалчивались, не высказывали своего мнения. Время шло, а страсти разгорались все сильнее, противники
— Они ж хотят единый фронт создать, — попробовал кто-то урезонить его.
— Черта с два! Разложить нас хотят, вот и все.
Чёпи, сидевший за столом Балинта, обернулся к печатнику. — Я вот давно слушаю вас, товарищ, — сказал он тихо, — вы уж не обижайтесь, что вмешиваюсь. Я считаю себя хорошим социал-демократом, товарищ, и отец мой тридцать лет подряд исправно платит членские взносы, да и вся наша семья в рабочем движении участвует… но я все-таки считаю, что единый фронт необходим.
— Ясное дело, необходим, — поддержали его.
— Ах, вот что вам угодно, товарищ? — воскликнул Кёверке, всем телом оборачиваясь к столу Балинта. — А читали вы, к примеру, сегедскую речь Гёмбёша, а, товарищ?
— Я читал, — сказал Чёпи.
Кёверке покивал головой. — А если читали, — выговорил он, подчеркивая каждое слово, словно каждое по отдельности пропихивая в ухо слушателей, — если читали, да к тому же поняли, тогда вам известно, чем он угрожает. Он грозит распустить профсоюзы. Я спрашиваю вас, товарищи, почему он хочет распустить профсоюзы. А потому, что мы допускаем к себе коммунистов.
— Неужто? А может, есть и другая какая причина? — сказал Чёпи. — Может, он хочет, к примеру, подавить социал-демократическую оппозицию?
Кёверке нагнул мясистую голову. — Что же, допустим, хочет. Но вы мне вот что скажите, товарищ: возможно ли венгерской партией из Вены руководить?
— Какой же это партией руководят из Вены? — спросил Чёпи.
— Коммунистической.
Чёпи задумался.
— Почему ж нельзя, товарищи, — вмешался вдруг парнишка в очках, с оттопыренными ушами, который сидел в компании Оченаша. — После поражения революции сорок восьмого года Кошут тоже из-за границы руководил оппозицией.
Кёверке полоснул его взглядом. — Вы помалкивайте там!
— Это ж почему?
— А потому, что русскую рубаху носите, — сказал Кёверке, с нажимом на слове «русскую».
— Это еще не причина рот ему зажимать, — крикнул кто-то от другого стола.
— Если руководителям какой-то партии приходится опасаться, — вновь заговорил Чёпи, — что дома, на родине, их схватят, тогда уж пусть себе остаются за границей. Если бы, к примеру, Гёмбёш распустил социал-демократическую партию, тогда и товарищи Пейер с Вельтнером, надо думать, в Вену перебрались бы и оттуда направляли бы сопротивление венгерского рабочего класса, верно я говорю? И еще я вот что сказать хочу: сам я не коммунист, но пусть каждый носит ту рубаху, какая ему по вкусу.
— Может, желаете посмотреть, какого покроя мои исподние? — спросил паренек в очках.
Шея Кёверке побагровела. — Еще раз говорю, помалкивайте!
— Да почему вы рот ему затыкаете?!
— А потому, большевичок, помалкивайте, — зашипел Кёверке, — что нам ваша тактика известная. Здесь, дома, вы русской рубахой пролетариям головы дурите, а в Вене ваш Литвинов во фраке и в цилиндре на приемы господ дипломатов ездит. Кто мне не верит, может сам посмотреть в приложении к «Пешти хирлап» за прошлое воскресенье. У него среди всех дипломатов самая большая машина.