Ответ

Дери Тибор

Дёрдьпал опять вернулся мыслями в Эрдлигет, к прачечной графини Чаки. — Я ведь такой человек, ниже своей цены работать не стану. Если не дают того, что положено по моей специальности, лучше подручным к каменщику пойду, но по своей специальности за бесценок работу не возьму, такого не бывало ни разу. Как-то у одной норвежской баронессы…

В четверг, нарядившись в свой праздничный костюм и рубашку в голубую полоску, с красной гвоздикой в петлице, Балинт час с четвертью прождал Анци перед кафе «Эмке». Первое в жизни любовное свидание придало ему сил и выдержки. Он считал совершенно невероятным, чтобы Анци могла просто надуть его, и в девять часов вечера явился к Дёрдьпалам узнать, что с нею, не заболела ли, не попала ли под машину на проспекте Ракоци, спеша к кафе. Самого Дёрдьпала дома не было, Анци уже лежала в постели.

— Так я и знал, что вы заболели, Анцика! — с беспокойством воскликнул Балинт, когда дама его сердца в одной рубашке отворила дверь.

Анци вытаращила на него глаза. — Знали? Откуда?

— Ну, ведь вы не пришли…

— Куда не пришла?

— К кафе «Эмке», — с мучительным недоумением пробормотал Балинт.

— Так вы были там? — спросила Анци, подавляя зевок. — Ой, а я не пошла, потому что и правда плохо себя чувствовала. Зайдете?

В тот раз

Балинт все же не напрасно ожидал больше часа перед кафе «Эмке». Но в дальнейшем приятельские отношения с Анци не много подарили ему радости. Еще три месяца он ходил за нею хвостом и за это время познакомился со всеми унизительными муками недостойной любви. Любовным мучениям сопутствовали, как верные друзья, угрызения совести из-за потерянного времени, растранжиренных денег — оторванных от бедствовавшей в нищете крестной матери, — из-за напрасной растраты самого себя и, не в последнюю очередь, потери Юлишки; когда миновала эта гнусная пора, Балинт решил, что никогда больше не посмеет вернуться к бывшей своей невесте, даже просто взять ее за руку. Разрыв с Юлишкой — не без причины — он относил на счет Анци. И представлялся самому себе грязным, подлым. Если, истомленному ожиданием очередного свидания — одного из бесчисленных свиданий, на которые не являлась Анци, — гнев открывал ему вдруг глаза и он на какой-то миг в унизительнейшей обнаженности осознавал истинное положение вещей и решал с ним покончить: иными словами, если Анци не придет еще в течение пяти минут, он не станет больше ждать ни секунды и оставит ее навсегда, а потом, продлив пять минут еще и еще пятью минутами, после целой цепочки злых и горьких мыслей, он замечал вдруг, что от назначенного срока прошло уже полчаса и все-таки его сердце радостно бьется при виде желтого в крупных цветах платья появившейся с часовым опозданием, но тем не менее появившейся Анцики, — когда после такого свидания, остыв, он спокойно и трезво всматривался в происходящее, то несказанно стыдился и презирал самого себя. Вместе с любовным разочарованием росло и его недоверие к себе. Тем более что он знал: другие иначе устраивают свои любовные дела. Он знал, ибо узнавал специально, что другие парни его возраста, подождав девушку несколько минут, сразу уходят, а еще чаще опаздывают сами или даже не приходят вовсе; знал также, что большинство ребят уделяет любви лишь крохи свободного времени, гораздо меньше, чем спорту, корчме, поездкам за город, и если на пустыре или, в лучшем случае, на зеленой лужайке в Хювешвёльде опрокинут где-нибудь под кустом девушку, то, едва утерев губы, тотчас забывают о любовных объятиях, быстрее, чем собьют пыль со штанов. Если можно было верить мужчинам — а Балинт доверял им все-таки больше, чем незнакомым и подозрительным женщинам, которых невозможно поймать на слове, по крайней мере, в любовных делах, потому что их слово, будто хвост у ящерицы, тотчас отрывалось, как только за него возьмешься покрепче, — если можно было верить мужчинам, женщины сами не принимают любовь всерьез, разве что в тех случаях, когда хотят женить на себе. Они так же пренебрежительно и свысока, подсмеиваясь, трезво обсуждают мужчин, как и мужчины — их; и не к чему об этом много рассуждать, нужно только остерегаться — так советовал когда-то и Оченаш, — чтоб не сделать им ребенка. Как именно остерегаться, Балинт, увы, не имел никакого понятия. Впрочем, в случае с Анци особенно волноваться не приходилось, она, совершенно очевидно, не только не желала связать своего рыцаря, но скорей рада была бы избавиться от него. Уступая просьбам, Анци, правда, назначала ему свидания, но никогда нельзя было знать, придет ли она, и хотя у нее всякий раз находилось серьезное оправдание — то голова болела, то живот, то ноги, заболевала родная тетка, или умирала тетушка ее лучшей подруги, или отец отсылал с поручением, — словом, причина каждый раз была, однако со временем такое нагромождение несчастливых обстоятельств начало смутно тревожить Балинта. Тревогу усиливала и маячившая где-то вдали фигура незнакомого футболиста. Правда, Анци поклялась, что порвала с ним. Но Анци поклялась однажды и в том, что была дома в условленную пятницу, хотя Балинт в тот день понапрасну колотил в ее дверь пятнадцать минут подряд, а час спустя еще десять минут; оставалось думать только одно — что в ту пятницу после обеда господь бог покарал молодую красавицу полной, хотя, к счастью, недолговременной глухотой. В другой раз Анци поклялась, что провела минувшее воскресенье с подружкой по имени Муци в Пештсентэржебете, а между тем на другой день, в понедельник, Пуфи к слову упомянул в мастерской, что накануне встретил на стадионе ту самую черноглазую стройную красотку, за которой, очертя голову, приударял Балинт в памятную, расцвеченную лампионами ночь. Красотка на этот раз прилипла к какому-то широкоплечему типу, по виду боксеру, длиннорукому, с перебитым носом. И это противоречие можно было разрешить не иначе, как допустив, что господь, призванный в свидетели, в тот воскресный день обрушил свой гнев на Пуфи, временно превратив его в стопроцентного идиота.

Все эти обстоятельства делали образ высокой черноглазой красавицы с жеманной речью несколько расплывчатым, смутным, нечетким, но когда Балинт, очень-очень редко — всего пять-шесть раз за полгода — сжимал Анци в своих объятиях, ее стройное белое тело за короткие эти мгновения приобретало больше плотности, постоянства и надежности, чем желалось ей самой. Она была красивей и бесценнее в такие минуты, чем когда надевала ярко-желтое платье, или зеленую юбку и розовую блузку, или малиновый костюм, или дома — цветастое японское кимоно, хотя и в этих своих нарядах она была божественно прекрасна и восхитительна. Но во сто крат красивей она становилась, когда отсутствовала, то есть в течение этих трех месяцев почти постоянно, если не считать двух дюжин неудачных и пяти-шести счастливо окончившихся свиданий. Однако Балинту еще незнакома была обратная перспектива несчастной любви: чем дальше любимый образ, тем детальнее видится его красота и тем расплывчатее становятся недостатки.

Когда он, на углу Кёрута и проспекта Ракоци, полчаса, час ходил взад-вперед мимо витрин кафе «Эмке», сердито засунув в карманы кулаки и повесив нос, с упавшими на лоб светлыми волосами, когда сидел на провонявшей птичьим пометом кухне напротив Дёрдьпала, с его неизменным белым петухом на колене, всегда готовым к бою, и думал об отсутствующей Анци, она казалась столь недостижимой, что ему становилось буквально страшно, когда Анци, с ее неправдоподобно роскошным телом, в конце концов все же показывалась из-за угла или входила на кухню. Он не сразу, очень постепенно осваивался с ее присутствием,

странным образом именно в первые минуты поражавшим его множеством мелких недочетов: нарочито тоненьким голоском, глупо-жеманными манерами, выбившейся из юбки блузой; к счастью, все эти мелочи в считанные минуты исчезали без следа, и химера опять торжествовала над действительностью: голос Анци неуловимо менялся, становился глубоким, манеры обретали королевское величие, очарование и осмысленность, блуза сама по себе заправлялась в юбку. Обычно Балинт являлся с бутылочкой черного пива для Дёрдьпала; если к приходу Анци в бутылке что-нибудь оставалось, молодая женщина с воркующе-радостным вскриком тотчас подносила бутылку ко рту и, громко булькая, переливала остатки пива в свое белое горлышко, проделывая это так сладостно-мило, что более обворожительного создания Балинт не мог себе и представить. — А теперь будьте паинькой и ступайте себе домой, — говорила прелестница Балинту, ставя на стол пустую бутылку, — потому что я совсем сонная, словно кисонька, и хочу поскорей к себе в кроватку. Пока!

В редкие минуты отрезвления, которые вписывались в эти долгие четверть года горечью, злостью, а более всего особого рода пресыщенностью — пресыщенностью страданием, — Балинт знал все. Знал, что Анци изменяет ему не только с футболистом и боксером, но, судя по всему, и с представителями многих других видов спорта и профессий, знал, что слово правды никогда не слетало с ее губ, что она лжет даже тогда, когда вскрикивает: «ой!», «ах!» или «боже мой!», потому что в каждом случае правдой было бы прямо противоположное восклицание, знал, что она лицемерит, клянясь, знал, что любит только себя, заботится только о своей пользе, своей радости, что нет ей ни до чего дела, лишь бы насытить свою плоть, всячески ублажить себя, знал, что трутнем живет на шее отца и знакомых мужчин, знал, что она глупа, знал даже, что на свете немало женщин гораздо красивей ее. Он знал все и глубоко презирал себя за то, что помнит об этом лишь в редкие и краткие минуты отрезвления и что постоянно забывает о той пятнице, о том воскресенье, когда бывал опять низко обманут. Презирал, ибо, зная все, ненасытно любовался каждым словом и движением Анци. Он презирал себя как раз за то, что было в нем самым благородным: за пылкость своей страсти, за ее верность и полноту. Он полагал, что было бы более достойно мужчины любиться, подобно другим, под заборами на пустырях, и тотчас забывать обо всем, «не делать трагедий», уметь, как другие, небрежно, мимоходом похвалиться быстрым успехом, приправить похвальбу грязным словцом или пожаловаться, вперемешку с руганью, на случайную неудачу, не растрачивать на «курочку» ни денег, ни себя самого, думал, что куда здоровее, куда достойнее мужчины и порядочного, сознательного пролетария не страдать от любви. Он винил в неудачном выборе не свою юношескую неопытность, но самую любовь. Испытывал отвращение не к Анци, а к себе самому. И разочаровался не в Анци, а в женщинах.

Но эти минуты отрезвления и были только минуты, за четверть года их набралось, может быть, с десяток. Остальное же время он до одури насыщался всеми сладко-горькими вариантами любви, ее трепетными радостями, самообманом, сверкающим клинком надежды, кровавыми ее муками. И, сам того не ведая, мужал с каждым новым разочарованием, заблуждаясь, набирался ума. Словно размягченное железо, закалялся от ударов, вовремя нанесенных глупенькой рукой Анци. Из накопившегося непроглядного опыта в вагранке здравого смысла и достойной души выплавилось со временем более высокое понимание жизни. Случайный образ Анци давно уже канул в вечность, он забыл ее лицо, тело, манеру речи, но легкий золотой дымок счастья, ради которого и кипел тот горький настой, составленный из многих печалей и редких радостей, остался в его сердце до конца жизни и продолжал в нем свою работу.

Пока же он часами просиживал на кухне, уныло сгорбившись на жесткой табуретке напротив старого Дёрдьпала с его верным леггорном, злобно помаргивающим на коленях, и печально косился на кухонные часы, которые показывали половину девятого вечера, то есть свидетельствовали о полуторачасовом опоздании бесценной Анцики. — Да, вот оно как было, — бубнил рядом Дёрдьпал, — работаешь себе в ванной, а как войдет горничная или сама пышная барынька, ну, тут даже не смотришь, которая, сделаешь свое, и дело с концом. И никогда ведь дурного слова не скажут, еще и потчуют: может, сала с паприкой прикажете, господин слесарь?

Господин Дёрдьпал довольно почесывал старое, заросшее щетиной лицо. Балинт молча смотрел в пол и чувствовал себя несчастнейшим человеком на свете.

И в мастерской вокруг него сгущались тучи.

Примерно через месяц после вечеринки с танцами и фонариками без всяких объяснений уволили Ференца Сабо. На вопрос за что, мастер Тучек пожал плечами.

Сабо пошел к Битнеру. — Почему меня уволили, господин Битнер?

— А пес его знает, — сказал толстый мастер.

Сабо сердито усмехнулся, обычно ласковое лицо на минуту недобро ощерилось. — Уж вы-то знаете, господин Битнер!

— Это не по моему ведомству, — буркнул Битнер. — Спросите господина Богнара.

Сабо пошел к Богнару. Висевшее над столом распятие исчезло со стены, на его месте красовался мужской портрет с клочком волос на лбу, крохотной кисточкой усов под кривым носом.

— Почему меня уволили, господин Богнар? — спросил Сабо.

Совладелец мастерской поднял голову от бумаг. — Запомните же наконец, моя фамилия Брунненфельс, — недовольно произнес он. Неделю назад специальным разрешением министерства внутренних дел он вернул себе свою родовую немецкую фамилию, но люди так привыкли называть его Богнаром, что слово «Богнар» само соскакивало с языка. — Чего вы желаете?

— За что меня уволили, господин Брунненфельс?

— Битнер не сказал вам?

— Если б сказал, я не спрашивал бы, — возразил Сабо, нервно подергивая усики. — Я лишних разговоров не любитель, это вы сами знаете, господин Богнар.

— Брунненфельс, — ворчливо поправил хозяин мастерских. — Весьма сожалею, Сабо, но дела идут скверно, пришлось вас уволить. На всех у меня нет работы.

Сабо знал, что на деле все обстояло наоборот, мастерская едва справлялась с заказами. Его разозлила не ложь, а то, что, зная заранее — Богнар будет лгать, — он все-таки пошел к нему. Вопросы увольнения и найма относились к Богнару лишь формально, на самом деле их решал Битнер, и Богнар, один из владельцев мастерской, даже если имел по случайности особое мнение, не всегда решался подать голос: когда же ему самому было что-то нужно, делал это голосом и руками Битнера. Так и вели они предприятие, прячась друг другу за спину, но из-за долговязой фигуры совладельца с обеих сторон постоянно высовывалось хитро запрятанное круглое брюхо старого мастера, точно так же как в нужных случаях над плечами мастера вдруг взмахивали длинные, нерешительные руки Богнара.