Ожидание. Повести
Шрифт:
— Тереха! Вернулся?
— Вернулся…
Тереха смотрит на море виновато, мелкими глазами, и в каждом глазу дрожит по капельке солнца.
— Два года пропадал и вернулся?
— Море… — отвечает Тереха, застенчиво пожимая плечами.
— И сына привел?
Возле Терехи трется мальчик, обтирая головой его жесткую брезентовую куртку.
— Прожени его домой, Харлаша, — наказывает Тереха и прыгает в баркас, весь пронизанный нетерпеливой дрожьку.
И этот баркас оставляет за собой пенный след.
И старик не слышит, о чем
— Каждый день ходит старый? — спрашивает Тереха.
— Как на службу.
— Сын-то его не едет?
— Не едет.
— А хоть пишет?
— Да говорит, что пишет…
Море светлеет, синеет. А диск солнца, на который смотрят с берега старик и мальчик, растет и растет у них на глазах, ослепляя мир нестерпимым сияньем и растворяя в нем точку баркаса.
Когда одно солнце всплывает над морем, другое в нем тонет.
Море — зеркало. И в него глядятся и небо, и облака, и горы, и солнце. И если что-то не нравится морю, оно шумит, размывая отражения. А если его не сердят ни растрепанные тучи, ни согнутые в три погибели деревья, ни облупленные бока качающихся кораблей, оно тает от ласки и никак не может растаять.
И уходят в глубину небо за небом, солнце за солнцем, и этому тоже конца нет и не будет.
Солнце бросает последние взгляды на себя, охорашиваясь и проверяя, готово ли оно взлететь и засиять над всей землей. Старик-то знает, что к чему, а мальчику кажется, что здесь два солнца, что одно выводит за руку из воды другое, они складываются в восьмерку, но второе солнце боится и отстает, восьмерка растягивается, разрывается, и первое солнце летит в небо, а от второго остается только блестящая лужа, и бегут круги…
— Утонуло, — говорит мальчик.
Корявая рука Харлаши ложится на его голову:
— Не взяли тебя?
— Я еще маленький… А тебя почему не взяли?
— А я старый…
Харлаша идет по берегу, у самых волн. Мальчик иногда отстает, выковыривает ногой камушки из песка и кидает их в волны, уже напоенные светом. За спиной старика начинается свист, ни о том ни о сем. Просто так свистит себе мальчишка и кидает камушки в море.
— А ну геть домой! — хмуро говорит старик, повернувшись к нему.
Мальчик молчит, подкидывая серую гальку в руке.
— Геть, геть! — повторяет старик.
Мальчик обижается, обоими кулаками по очереди вытирает нос.
Нос у него утиный, как у отца, ноздрястый, а зубы редкие. Надо лбом топорщится, как у баклана, белый хохолок.
— Зачем? — спрашивает мальчик. В самом деле, что его ждет дома? Там еще сонно. И совсем неинтересно: умойся, ешь. А тут все незнакомое… — Я тебя не боюсь!
— Отец велел.
— Гы-ы! Отец-то не видит.
— Ах ты, недомерок!
Старик сердито наступает на мальчика, тот ждет, ждет и отскакивает:
— Не догонишь!
— А догоню — ухо выдеру.
— Ладно, ладно… — соглашается мальчик, пятясь.
В сыром песке остаются метки от его каблуков.
Их
За что обижают маленьких людей? Повернулся человечек в фуфайке и суконных городских брюках, ссутулился и бредет прочь. Даже гальку забыл кинуть, сжал в кулаке. Старика тоже ничего интересного не ждет дома. С неподвижным лицом шагает он в другую сторону.
У него есть свои маленькие одинокие радости, которые он бережет. Сейчас он скрутит цигарку, сядет на заброшенную лодку, наполовину вросшую в песок, и покурит…
Лодка перевернута костлявым днищем к небу. Несмоленые бока ее облезли. Из кормы вышиблены куски досок. Развалина. Давно уж она не лодка, а лавочка для старика. Он садится на рассохшуюся корму, где днище плоское, и запускает грубые пальцы в кисет.
— Это твоя лодка? — раздается за его спиной.
Не поворачивая головы, старик долго сворачивает цигарку. Море тут шумит громче, ударяясь о соседнюю скалу. Может, он и не слышал? Ветер треплет спутанные седые волосы старика, ссыпает табак с бумажки, и мальчик подходит и загораживает бумажный лоскут своими ладонями.
— Тебя как зовут? — спрашивает старик.
— Семка. А тебя?
— Харлаша.
— Как?
— Харлаша, — терпеливо повторяет старик.
— И маленькие тебя так зовут?
— Все.
— А ты чей?
— Общий.
Мальчик неловко улыбается, потому что и он слышит грусть и правду в ответе старика, и они долго молчат, уступая право разговаривать только морю. Оно раскатывается и гремит.
— А это твоя лодка? — повторяет мальчик.
Молчит старик.
— А кто на ней плавал?
Добродушные прищуренные глаза старика глядят на Семку. Из глубины их, как волна, бежит и окатывает мальчика доверчивая, полная тайны приобщения улыбка, и шевелятся под усами бледные губы:
— Один такой же свистун, как ты…
Может, уж никто и не помнит эту лодку живой. Она жила уютно, в щели под скалами. С первых дней весны и до последних холодов терла песок своим послушным носом, в лежке грела черное пузо на зимнем солнце, укрывалась падавшим на нее снежком…
В этой лодке Харлаша возил сынишку по водоплеску, показывал, как в прозрачной воде стоит быстрая и осторожная кефаль, тычась рыльцами в мшистые бесшумные камни, как прячутся в песчаной желтизне бычок-жабоед и бычок-кругляк. А Витька, малек, боялся и спрашивал:
— Такое большое море — для чего?
— Чтобы нас кормить.
— А горы?
В ясном воздухе их силуэты фиолетово синели с одного края моря, обманчиво вырисовываясь и пропадая. Горы путались с облаками.
— Горы для орлов.
— А люди там не живут?
— Люди везде живут.
— Дед, а дед! А эту лодку починить можно?
Не сразу понимает старик, что его тормошат маленькие руки Семки.
— Зачем?
Странные эти люди, старики! Зачем чинить лодку? На своей лодке можно уплыть куда хочешь… За тот мыс, и за тот, и даже за вон тот, самый дальний…