Падение царского режима. Том 3

Щеголев Павел Елисеевич

Курлов. — Я не был в то время товарищем министра.

Председатель. — Значит, письма бывших товарищей министра и министров фотографировались?

Курлов. — Значит, новый директор департамента нашел нужным это сделать… Я, по крайней мере, об этом никаких сведений не имел.

Председатель. — В каких отношениях вы были с Манасевичем-Мануйловым?

Курлов. — Собирался предать его суду, о чем имеется дело у прокурора петроградской судебной палаты, когда я был товарищем министра. И никаких других отношений

не имею.

Председатель. — Вы собирались предать его суду, за что?

Курлов. — За мошенничество.

Председатель. — Которое выразилось в чем?

Курлов. — В том, что он имел, если я сейчас не ошибаюсь, фантастический телефон и брал деньги с тех, кто к нему приходил, за разговор по телефону с тем или другим министром, и, таким образом, он получил, кажется, четыре или пять тысяч, — я теперь не помню. По этому делу ко мне поступила жалоба, и я возбудил судебное преследование, которое, за недостаточностью улик, было прекращено судебным порядком.

Председатель. — А вы собирались предать его суду?

Курлов. — Я возбудил уголовное преследование.

Председатель (оглашает документ): — «Милостивый государь, Владимир Евстафьевич, возвращая при сем предварительное следствие о коллежском ассесоре Манасевиче-Мануйлове, имею честь просить ваше превосходительство уведомить меня, не представляется ли возможным»… и т. д. Вот письмо, которое вы написали прокурору палаты Корсаку, оно противоречит вашему утверждению.

Курлов. — По-моему, оно нисколько не противоречит. Я говорю, что я возбудил дело, когда поступила жалоба, а когда по делу было произведено следствие, то улики были недостаточны. В. Е. Корсак был у меня вечером и передал мне, так сказать, содержание следствия, о котором я доложил министру Столыпину, а затем написал это письмо, находя нецелесообразным при той обстановке, которая была в следствии, возбуждать дело в суде.

Председатель. — Это значит, однако, что вы именно не желали предавать Манасевича суду.

Курлов. — Я говорю не о предании суду, а о возбуждении преследования.

Председатель. — Значит, вы возбудили преследование, по поводу которого потом высказались за прекращение, и притом не по недостаточности улик, а в виду нецелесообразности постановки настоящего дела на судебное разбирательство?

Курлов. — Я таким образом и понимаю.

Председатель. — Ну, а что это значит? Позвольте огласить из другого дела Манасевича-Мануйлова (оглашаются документы из дела, начавшегося в 1901 году и кончившегося в 1916 году, № 102): «Хотя, таким образом, с формальной стороны виновность Манасевича-Мануйлова в обманном получении денежных сумм с Антонова, Якобсона, Минца, Шапиро, Глухарева, Плотникова… высказался за направление данного дела, в порядке статьи 277, на прекращение». [*]

Стран. 199, сн. 14 стр.

«Плотникова», надо: «Плоткина».

Курлов. — Какой это документ?

Председатель. —

Это имеющийся в деле Манасевича исторический очерк его деятельности, начиная с 1905 года. Вы помните, что вы писали это письмо Корсаку?

Курлов. — Помню.

Председатель. — Насколько же подобные действия совпадают с вашим желанием привлечь его к суду?

Курлов. — Я вам говорил, что когда это следствие было произведено, то о существе следствия я говорил с прокурором судебной палаты, так как, по моему мнению, насколько я теперь припоминаю, улики были довольно слабые, и надежды на то, что это дело пройдет с обвинительным приговором, было мало. При этом Манасевич-Мануйлов до меня служил, и я боялся всевозможных разоблачений, которых и без того была масса, и я считал это несообразным.

Председатель. — Может быть, не слабые улики, а именно нежелание разоблачений и было причиною? Позвольте мне огласить часть записки, составленной по вашему поручению: «Кроме того допущение среди чиновников министерства внутренних дел человека, ныне привлекаемого за мошенничество» и т. д., вот соображения, побудившие вас написать письмо Корсаку, которое вы писали, уже зная знаменитую резолюцию Столыпина по поводу этого Манасевича. «Пора этого мерзавца сократить». И вот, когда возникло против «этого мерзавца», как выразился Столыпин, уголовное преследование, вы, несмотря на те улики, которые, судя по записке, составленной в вашем же департаменте, имелись, постарались повлиять на направление дела по 277 статье, в виду необходимости оградить человека, который был чиновником особых поручений министерства внутренних дел.

Курлов. — Я понятия о нем не имел… Я его никогда в лицо не видал!

Председатель. — Какой разговор вы имели со Спиридовичем, по поводу последовавшего уже значительно позже, при Штюрмере, повышения этого самого Манасевича-Мануйлова?

Курлов. — Со Спиридовичем? — Положительно никаких.

Председатель. — У нас имеется сфотографированное в департаменте полиции письмо Спиридовича на имя Манасевича-Мануйлова.

Курлов. — Это значит Спиридовича… Я не помню.

Председатель (читает): — «Только сегодня узнал от проезжавшего здесь Курлова о вашем производстве, дорогой Иван Федорович…» Вы не припомните этот ваш разговор со Спиридовичем?

Курлов. — Я говорил, вероятно, Спиридовичу о том, что Манасевич-Мануйлов играет роль очень, может быть, важную. Но я должен оговориться. До того момента, когда говорил со Спиридовичем, я никогда Мануйлова в лицо не видел. А его отношение ко мне, после возбуждения хотя и прекращенного потом дела, заключалось в том, что все боевые статьи против меня, после смерти Столыпина, в «Новом Времени» и «Вечернем» — писались Мануйловым. Вот единственное отношение, которое имеется…

Председатель. — Нам известно, что департамент полиции пользовался при вас секретной агентурой вообще, но не приходилось ли вам в вашей практике пользоваться такими лицами, которые были осуждены в каторжные работы?

Курлов. — Такого случая не помню…

Председатель. — И при этом вызволять их, дабы затем их «заагентурить», — кажется, такой термин существовал в департаменте полиции?

Курлов. — Мной лично? Я не помню.