Падение Света
Шрифт:
— Я не заметила ничего чудовищного. Но куда мне? Ваш храм умеет хранить тайны.
— Тайны, верно. Удивительно, знаешь ли, как быстро привычка к секретности пожирает честь, достоинство, верность и даже любовь. Берегись любого сообщества, что наслаждается тайнами — будь уверена, им не важны твои интересы, они не станут церемониться с невинными или, как они скажут, с профанами. Полный тайн разум шарахается от любой тени, ибо населил свой мир подозрениями.
— Ты описываешь ядовитую яму, Кепло, и я не хотела бы обитать в ней.
— Это сообщество создает мир,
— В вашем мире, — сказала Финарра, — надежда бесплодна.
— Вовсе нет, хранительница. Плод выдерживается до зрелости и отдается непосвященным, и глупцы свободно шатаются по улицам, засыпая в переулках. Надежда — вино, забвение — награда. Мы льем их в ваши рты с момента рождения до мига благой смерти.
— Предлагаешь покончить с тайнами, Кепло Дрим?
— Мои глаза проницают любую тень. Уши слышат шелест чужих ног. У меня есть когти, чтобы вырывать скрытое, раскапывать сокровища. Но вообрази мой горький дар и его жуткие обещания. Гласность. Откровенность. Изнанка вывернута, лжецы вытащены на свет, подлые твари уже не могут лелеять секреты.
Ведун Реш громко засмеялся. — Он это любит, Финарра Стоун. Сулить… что-то катастрофическое.
Женщина вздохнула. — Я видела такие посулы тысячу раз… в глазах крепостного кота.
Повисла пауза. Реш снова засмеялся.
Морщась, Кепло поспешил натянуть капюшон, спрятав лицо.
* * *
Была девочка, вечно звенящая смехом, и хотя Лаханис носила ее имя, она мало что помнила о странном — и странно хрупком — создании, счастливо жившем среди Пограничных Мечей. Это воспоминание пребывало на летних лугах или бегало в тени огромных деревьев, и жуки жужжали в лучах солнца, а теплый ветер шелестел в листве. Ее преследовали мальчишки, но она же была быстрее всех и еще умнее. Юная, невозможно юная, она целилась в их желания и легко умела высмеивать за смущение, за тревожную потребность в чем-то большем. Откровения взрослых тайн, вероятно, испугали ее не хуже остальных… впрочем, этого она не могла вспомнить. Любое обращение к прошлому давало образ хохочущей девочки в середине сети, помыкающей всеми и не понимающей ничего.
Та девочка с переливами смеха принадлежала к миру иллюзий, еще не ставшему опасным, запутанным и предательским. Времена года сражались за обладание памятью, но каждый раз лето побеждало, наполняя мир прошлого душистым ароматом бриза и упрямых цветов, вестников короткой и яркой славы весны.
Смех потерян; Лаханис представляет его детской игрушкой, брошенной наземь и забытой среди клочков пожелтелой травы, что торчат среди заносов снега, будто поломанные корзины. Лето давно умерло, предсмертные стоны пропали в холодных ветрах, похороны стали новым сезоном. Осень хорошо потрудилась, заметая всё падающим пеплом листьев. А дитя, знающее лишь смех и лето, жительница того чудного многоцветного мира… да,
Новое дитя принадлежит зиме, находит голос в скрипе ножей по камню, оживляется мимолетным теплом пролитой крови и вспоротых животов, когда последние вздохи вылетают белыми струйками, страх и боль пятнают чистоту снега.
Ей нет дела до Глифа и его резонов воевать. Ей плевать на горькое горе охотников, на отчаяние — они осознали, что никаким числом убийств не заполнят сосущую пустоту душ. Для Лаханис довольно, что можно убивать; и хорошо, что летний зеленый лес обратился в охотничьи угодья зимы, что она свободна от сетей прошлого.
При всем при этом, даже избегая жреца с покореженным лицом, она ощущала его внимание — словно нити ползут поработить ее. Лаханис было неуютно. Много есть способов охоты, и один из них именуется слежкой, рожденной из чрезмерного сосредоточения или одержимости. У него лицо мальчишки, переросшего детское смущение: тайна манит и соблазняет, игры кончились и все будет по-настоящему! Даже летняя хохотушка Лаханис понимала, что таких мальчишек лучше сторониться.
Она не считала, что жрец вожделеет ее. В его слежке было что-то изломанное, слишком слабое и нерасчетливое. Какая-то часть Нарада не могла оторваться от нее, то и дело Лаханис ловила его косые взоры.
Он поднялся в разгар ночи, когда воздух захолодел и обжигал легкие; вышел за поляну и встал среди почернелых скелетов — деревьев. Лаханис тоже выскользнула из-под шкуры, не забыв ножи.
Жрецам не место на войне. Они имеют привычку напоминать убийцам, что их образ жизни — преступление, извращение, что лишь безумцы готов строить мир на крови, на ярости. Пусть святоши благословляют, пусть клянутся правотой «нашего дела» в очах бога, их клятвы ломаются под ударами войны. Когда блещет нож, все лица одинаковы, любая смерть — лишь комок оборванных жил. Жилы свиваются в веревки, веревки в цепи. Каждая жертва — преступление, каждое преступление — шаг прочь от бога.
Скользя мимо сонных тел (охотники ежатся под мехами, тяжко дышат, видя мрачные сны, ноги и руки дергаются, повернутые вверх лица подобны лику смерти), она неслышно следовала за мужчиной, в нескольких шагах. Ножи были наготове.
И он заговорил. — Не так давно, Лаханис, кое-кто срезал с меня маску. — Он чуть повернулся, чтобы видеть ее краем глаза. — Он воспользовался кулаками. Что им двигало вот интересно. Я долго размышлял. Ночи и ночи.
Она молчала, тщетно стараясь скрыть ножи.
Он же продолжил: — Я издевался над ребенком, потому что тот был из знатных. Смеялся над его наивностью, зловеще обещал какие-то ужасы. Орфанталь, так его звали. Он не заслуживал такого. И когда я зашел слишком далеко, тот, кому поручили хранить мальчишку, избил меня до потери сознания.
Она продолжала молчать, удивляясь таким признаниям. Лица убитых ею кажутся комом бессмысленных черт, пестрой поверхностью. Одна лишь маска для нее важна, та, о которой он осмеливается говорить. Откуда он узнал, что у нее на уме?