Падшие в небеса.1937
Шрифт:
– Вы можете сказать. Но кому от этого станет легче? Вы знаете, кто тут едет с нами в составе. Кого везут по этапу? А? Тут везут очень многих людей, которые виноваты не меньше, чем я. А может, и больше. Потому как они – непосредственные исполнители. Непосредственные. И они тоже трясутся, что их узнают. И они тоже переживают, что станет ясно, что они причастны ко всему этому кошмару, который творится в стране. Вот поэтому никто из них не захочет мести. Никто из них не станет кричать о справедливости. А вторая половина тех, которые действительно невиновны, ну как вот этот молодой человек,
Оболенский кивнул головой и зло ответил:
– Вы правы. Мне доставит большее наслаждение смотреть, как вы мучаетесь вместе с нами! Наблюдать, как вас будет гнать конвой! И как вы, в конце концов, на своей шкуре испытаете то, на что обрекли эту страну! Это и будет самым большим наказанием для вас! А пришить вас, я бы это сделал сам с удовольствием! Но марать руки о такую мразь, не думаю, что мне потом зачтется это в плюс на том свете. Так что наслаждайтесь. Но одно хочу сказать, держитесь от нас с Павлом подальше! И не надо с нами заигрывать. И не надо тут корчить из себя нашего спасителя и благодетеля.
Павел понял, что эти люди знакомы и по каким-то причинам дико ненавидят друг друга. Правда, Фельдман почему-то заранее признал себя виновным в этом противостоянии. Что он сделал Оболенскому? Может, они встречались во времена гражданской войны? Может, они встречались как противники? А? Клюфт не стал лезть с расспросами. Он промолчал. Борис Николаевич посмотрел на Павла и как-то виновато сказал в его сторону. Он произнес это тихо. Словно исповедь. Павел увидел, как вместе со словами изо рта Фельдмана вырывается пар:
– Я понимаю, что сейчас мои оправдания никому не нужны. И не пытаюсь это сделать. Но поверьте. Если вы будете держаться рядом со мной, это будет лучше для вас. Вы будете в большей безопасности. Да и я кое-что еще могу. Так что. Так что не надо отказываться от спасательного круга при кораблекрушении, даже если этот круг вам толкает капитан, который виноват в этом самом кораблекрушении. Это глупо.
Оболенский махнул рукой. Старик был зол. Но он не стал вновь пререкаться, а лишь грубо сказал:
– Я вам дал понять. Держитесь от нас подальше. И не надо нам вашей помощи. Баланду мы и так себе достанем. С конвоем договоримся. А с вами, я как-то предчувствую, еще могут быть проблемы. Потом, в зоне. Так что не лезьте к нам. Идите, ищите себе других попутчиков.
Павел посмотрел на Фельдмана. Ему почему-то стало жалко этого человека. Мужчина помог ему. Он спас его на перроне. И отвечать вот так резко человеку, который когда-то давно обидел старика Оболенского, неправильно.
– Нет, Петр Иванович. Вы же сами говорили. Тут все равны. И потом, Борис Николаевич мне помог. И если бы не он. Вы зря. Вы же сами мне несколько минут назад говорили, что надо жить при любых условиях. А сами?
Странное чувство. Еще пару минут назад Павлу не хотелось разговаривать ни с кем. Ни с
Клюфт, встал с нар и подошел к Фельдману. Он протянул ему руку и немного виновато сказал:
– Вы, конечно, загадочная личность. Но тут, как мне кажется, мы все равны. И если вы говорите от всего сердца, то я хочу вас поблагодарить. В ответ. Вы все-таки спасли меня на перроне. Спасли. Кто бы вы ни были…
Борис Николаевич пожал плечами. Он, на удивление, не обрадовался, что Павел встал на его сторону в этом споре с Оболенским. Фельдман довольно равнодушно и вяло пожал в ответ ладонь Павла.
– Ты, Паша, если бы знал, кто тебя спас, наверняка бы лучше предпочел умереть там, на перроне, – хмыкнул старик.
Он словно ревновал. Но Клюфт попытался сгладить ситуацию. Павел подошел к Петру Ивановичу и, обняв его за плечо, миролюбиво произнес:
– Вы, я вижу, злой человек. Очень злой. Не надо так. От помощи действительно не надо отказываться. Не надо. Нужно хотя бы поговорить с человеком. Может, он, что толковое скажет. Да и не думаю я, что его вина столь велика. Что между вами произошло, то ваше дело. Но я не хочу стать, как говорится, заложником ситуации.
– А вы ему скажите, кто я. Скажите и все. И пусть Павел сам решит: общаться со мной или нет, – вызывающе прошептал Фельдман Оболенскому.
Но тот не ответил. Старик махнул рукой и сел на нары. Он осмотрелся и озлобленно стукнул по доске кулаком. Потом приподнял воротник и, съежившись, словно воробей на жердочке, опустил голову. Павел сел рядом. Фельдман стоял в нерешительности:
– Надо места на ночлег занимать. Тут в углу замерзнуть можно. Нужно как-то к печке пробираться. А тут в углу получить за ночь воспаление легких можно. Главное эту ночь пережить. Главное, эту ночь пережить, – загадочно и грустно пробубнил Борис Николаевич.
Павел посмотрел на него. Затем в центр вагона, где была установлена «буржуйка». Около нее не то, что лечь, даже сесть было негде. Все места заняли зэки, которые, вытянув руки, пытались согреть ладони о горячий металл железной бочки. На трубе весели какие-то тряпки. Скорее всего, это были носки, портянки и еще что-то. Люди и перебрасывались фразами очень тихо. Их лица освещали всполохи огня, который бился в тесной печурке. Красные и темно-бардовые тона. Оранжевые и желтые полоски. Эти измученные глаза. Впавшие небритые щеки.
Павел вздохнул:
– Похоже, нам пробиться к печке нереально. И в этом я виноват.
– Ну-ну. Нет, Павел. Вы не виноваты, – вздохнул Фельдман.
Он порылся в кармане и достал папиросу. Дунув в гильзу, постучал ей по костяшке пальца и подкурил. Клюфт, сглотнул слюну. Ему тоже захотелось курить. Тем более, сейчас, когда чувство голода постепенно овладевало желудком, внутри засосало. Хотелось чего-то съесть. А тут табак… Табак мог притупить это противное в тюрьме чувство. Да, да, противное. Потому как хотеть есть в неволе – это уже мука, которая может превратить его в животное, готовое на все за кусок мяса. Человек за пайку может переступить через себя. Через свою честь и совесть и унизиться. Фельдман глубоко затянулся и, оторвав кончик гильзы зубами, протянул тлеющий окурок Павлу: