Падшие в небеса.1937
Шрифт:
Павел промолчал. Он рассмотрел в темноте фигурку Оболенского. Тот улегся на верхней полке возле печки. Старик лежал, подложив руки под голову, как ребенок.
Фельдман потер ладошками одна об другую и тихонько толкнул Павла в плечо:
– Вы не хотите со мной разговаривать? Вас напрягает то, что ваш спутник так со мной общается? А? Ну, так это его право. Если он захочет, он вам потом расскажет, почему. Потом. А пока не нужно загружать вас лишней информацией. И так впечатлений предостаточно. Даже слишком! Скажу одно: вы молодой человек, главное,
Клюфт, вздохнул и тихо ответил:
– Я уже это понял. Но у меня характер такой. То полное опустошение в душе. А то, нет-нет, да мелькнет искорка надежды. И не только искорка. А целое северное сияние! А потом опять. Вот такой характер. Не знаю, право. Отчего?
– Ну, это ничего. Ничего. Я сам в молодости такой был. Сам был. Это хорошо. Поэтому надо в себе эти искорки поддерживать. Лучше все-таки жить с верой, чем с полным опустошением. С полным опустошением, зачем жить?!
Павел посмотрел на Фельдмана. Странный все-таки человек. Очень странный. И говорит как-то загадочно.
– Вы, Борис Николаевич, говорите вещи, которые мне пока не понятны. И меня это настораживает. И вовсе не то, что старик Оболенский с вами не ладит. Нет. А то, что вы какие-то вещи скрываете. А я загадки не люблю. И тем более не люблю неожиданные неприятные сюрпризы.
– Хм, а кто ж их любит-то? Да, вы правы. Но я готов вам сказать все, что не понятно. Все. Если смогу.
Фельдман вновь слегка толкнул в плечо Павла. Клюфту это не понравилось и он непроизвольно, отодвинулся.
– Вы вот тут говорили о литерном эшелоне. О литерном этапе. Что это такое? – спросил подозрительно Клюфт.
Фельдман задумался. Вздохнув, он покачал головой:
– Да это, наверное, больше всего волнует и меня, и вас в том числе. Хотя вы пока этого не понимаете. Дело в том, что литерный эшелон – это уже само по себе особое положение. Как вы, наверное, представляете, поезда ходят по расписанию. И даже грузовые составы. И прочие. Но вот есть так называемые «литерные». То есть поезда особой важности, которые не вносятся в обычное расписание. Они идут по дороге вне графика, и движение их может меняться. Так вот, литер присваивается чаще всего правительственным поездам и военным. Но в данном случае, литер присвоен и нашему составу. А это значит, он особый.
Павел, переваривая информацию, посмотрел на собеседника. Тот сидел, как ни в чем не бывало. Он не отводил своего взгляда, нет! Напротив, пялился на Клюфта вызывающе!
– Что значит «присвоен нашему составу»? Он что, секретный?
– Нет, он, конечно, не секретный. Но он особой важности. И может менять свое расписание. Вот, что это значит. А это очень плохо.
– Все равно не понятно. Как это «особой важности»? Как менять расписание? И что? Что это значит?!
– А это значит то, что поезд может простоять на некоторых станциях дольше или сделать непредвиденную остановку.
– Ну и что тут такого? Подумаешь. Делать остановку. Так поезду надо и водой пополняться и дровами, и углем. Да баланду раздавать надо.
– Эх!
– Как это? Как это поезд может пропасть?
– А вот так! Нет и все больше поезда!
– Ну, вы впрямь какие-то вещи говорите страшные! Что, поезд утонет, что ли, или упадет под откос? Куда ему деться-то?
Фельдман вздохнул и погладил Павла по плечу. Горько ответил:
– А вот и есть куда. Просто везти поезду некого. Некого. И все. До конечной станции ему незачем ехать. Вот вы сами-то подумайте, арестанты говорят тут между собой, мол: везут нас в Ванино, а там на Колыму. То есть, конечный пункт Ванино. Это на Тихом океане. Но события могут развиваться так, что не доедем мы до Ванино.
– Как это? Угля что ли не хватит? – недоумевал Павел.
– Да нет, молодой человек. Все гораздо проще и страшнее. Начнут нас на станциях ссаживать. По партиям. Чтобы не везти до Ванино. Понимаете. И все! Тогда пиши, пропало!
– Как это ссаживать? Зачем? – Павел начал злиться.
Запутанное объяснение немного пугало, но и в, то, же время раздражало.
– А то, что у многих приговор могут изменить. Не довезти. Высаживать и все. А там ой, как все повернуться не так может. И никакие там не пять лет, и не десять…
– Что вы имеете в виду? – Павел осмотрелся по сторонам, словно боясь, что их услышат. – Что некоторых просто в местные лагеря отправят? Так это же лучше.
– Ближе, Павел, не всегда лучше. Если в ближайшие час-два, начнут народ ссаживать с поезда по мелким этапам, то все – попали мы, как кур во-щи. Так что молитесь, Павел, чтобы вашу фамилию на полустанках не выкрикивали. Молитесь. И за друга своего просите.
– У кого просить? – испуганно прошептал Павел.
– У Бога, Паша! У Бога! Только он что-то может сейчас.
– Да хватит мне тут мозги прочищать! Какие там полустанки? Какие фамилии? Зачем это все надо? Нас везут на Колыму. И все! Что тут не ясного?!
– Может, так и выйдет. Но только я вам говорю очень важные сведения. И знаю, что говорю. Не дай Бог, вашу фамилию на полустанке выкрикнут, все!
– Да что «все»?!
Фельдман придвинулся совсем близко и почти на ухо страстно зашептал Павлу. От его слов у Клюфта обожгло сознание:
– А-то и все, что значит, все! В истребительные, лагеря так называемые, погонят! И все! Знаете, что такое истребительные лагеря? Это такие лагеря, где нет никаких работ! Зэков просто не гоняют на работы! Нет огромного количества охраны и администрации! Нет! Только рота и спецвзвод! Заводят арестантов в барак, а потом, как тут, в вагоне, кричат фамилии и выводят. Утром. И все. А вечером, вечером больше не приводят! Вот и все! Это называется десять лет без права переписки!
– А куда ж они деются, люди-то? Исчезают что ли? – вымолвил Павел.