Падшие в небеса.1937
Шрифт:
– Вот, курите. Я специально не стал вас угощать папиросой. У меня есть еще. Но дорога длинной может быть. По крайней мере, я надеюсь на это. И нам пригодится даже одна лишняя папироса. Так что курите. Не побрезгуете после меня?
Павел взял папироску в руки и жадно затянувшись, кивнул головой. Выпустил дым и сказал:
– Нет, не побрезгую. А то вот есть захотелось. Как только начинаю хотеть есть, так все. Ненавижу себя. А табак. Сами понимаете!
– А он, может и не понимать. Он-то наверняка в камере для важных типов сидел, – буркнул Оболенский.
Он
– Да, я действительно сидел в непростой камере. Но сейчас я с вами. И я сравнялся. Поэтому и знаю: папиросы нам еще пригодятся, – парировал упрек, как ни в чем не бывало, Фельдман. – А вы, Петр Иванович, зря противитесь. Лучше вон пойдемте, поменяем папиросы с кем-нибудь, кто у печки пристроился. На пару часов. Среди ночи можно будет прилечь на их нагретое место. И поспать. И Павлу вон отдохнуть надо. Еще не известно, как ночь сложится. Да и сложится ли она вообще? – тревожно сказал Фельдман.
Павел протянул совсем маленький окурок Оболенскому. Тот приоткрыл один глаз. Покосившись на Фельдмана, вроде как с неохотой взял папироску и тоже нервно затянулся. Задержав в себе дым, он прикрыл глаза и несколько секунд сидел недвижим. Затем шумно выдохнул и закашлялся. Фельдман похлопал его по спине. Но Оболенский отмахнулся, не желая, чтобы Борис Николаевич прикасался к нему:
– Вы, это, руки-то при себе держите. При себе. Не надо. Не надо, не люблю я этого.
– Да ладно тебе, Петр Иванович. Хватит. Вон Борис Николаевич дело говорит. Если у него есть папиросы, может, правда, поменять нам одно место на всех у печки? А? По очереди спать будем! Давай пойдем?!
– Нет, не пойду я. И папиросы у него брать не буду. Пусть сам идет и меняется. А я тут перекантуюсь. И тебе не советую туда идти. Там хоть и печка, а ничего хорошего и нет. Это сейчас вроде как компания тихая. А потом ночью подсадят блатных и все! Повыкинут всех на пол. А так наше место сохранится! Так что не пойду я! – заупрямился Оболенский.
Фельдман сел рядом с ним на нары и похлопав себя по коленкам, грустно сказал:
– Я хочу вас огорчить. Больше сюда никого на этапе не подсадят. Это я знаю. И второе. Нам надо молиться, чтобы нас как можно раньше по этапу не сняли. С вагона. Поэтому лучше будет, если мы все устроимся там, в тепле.
– Это от чего же вы такой уверенный? По своим старым связям прошлись? Это они вас сюда по блату, выходит, запихали? А?
– Да. Можно сказать, и так. И главное, это литерный этап. И тут все возможно. Поэтому если мы не будем держаться вместе, то ничего хорошего не будет. Я последний раз предлагаю вам дружбу. Больше я уговаривать не буду. Просто я могу быть вам полезен, и вы сделаете глупость, если откажетесь от моей помощи. Смотрите. Если вам себя не жалко, то хоть этого парня пожалейте! – Фельдман кивнул на Павла.
Клюфт стоял и внимательно слушал этот странный разговор. Оболенский хмыкнул носом и ехидно ответил:
– Вижу, и тут вы свои методы применяете. Вот так. Мол:
Фельдман дернулся. Было видно, он нервничает. Хотя и старается не подать вида.
– Ну, так как? Пойдете менять папиросы на место? – Борис Николаевич спросил это уже с явным раздражением в голосе. – А потом будем препираться. И может, спорить. Хотя спорить с вами у меня нет никакого желания. Да и что теперь кому доказывать. Все уже всё друг другу доказали. Сейчас на повестке дня вопрос более насущный – как выжить. И выживать, как вы выразились, тут должны, к сожалению, и жертвы, и палачи. Потому как те и другие новые палачи уже вашего словоблудия не простят. И не поймут. Да и к чему им это понимать. У них другие задачи. Куда более простые и страшные. Вот так-то! Пойдете вы или нет?! Я больше вас тревожить не буду. Решайте?
Оболенский внимательно посмотрел на него, почесав лоб, тяжело вздохнул:
– А, что значит – литерный этап? Это что-то совсем страшное, в вашем зверином лексиконе?
– Лучше вам не знать. Но я вам расскажу. Потом. Попозже.
Оболенский медленно и нехотя встал с нар. Он бросил гневный взгляд на Фельдмана и процедил сквозь зубы:
– Сиди, Паша, грей хоть это место. Мы пойдем, попробуем к печке на ночлег пристроиться. А там посмотрим…
Фельдман тоже поднялся. Достал из кармана брюк пачку папирос и, покрутив ее, сунул в руку Оболенскому. Тот хмыкнул и двинулся к печке. Павел следил за ними сидя на нарах.
«Какой странный разговор?! Палачи. Странный человек с еврейской фамилией. Странное поведение. Оболенский. Почему он так ополчился на этого Бориса Николаевича?»
Фельдман вернулся быстро, но без Оболенского. Он привел какого-то мужика. Бородатый крепыш с узелком и в шапке-ушанке покряхтывал, как боров-трехлетка и противно хихикал:
– Хи-хи. Вот на ночь, на ночь, хи-хи. А потом, потом вон, хи-хи, вы будьте любезны, освободите. Освободите.
– Ладно, ладно, успокойтесь. Договоримся. А пока тут посидите, – Фельдман кивнул на свободное место на верху нар.
Мужик полез на топчан с явной неохотой. Но как только он там оказался, сразу задымил как паровоз. Папиросный аромат разлетелся по вагону. Павел понял: для этого человека сейчас было важнее вдоволь покурить, чем поспать в теплоте возле печки.
Фельдман сел рядом с Павлом и грустно сказал:
– Ну вот, вроде как одно место нам удалось выменять. Но только одно. Поэтому сейчас там пусть отдохнет Оболенский. Пусть. Пару часов. А потом уже вы. Ну а днем, если все будет хорошо, я лягу. Посплю. Вот так-то, молодой человек. Вот так.